Евгений Имиш - Живой уголок. Сборник рассказов

К моему удивлению тот, кому был посвящён этот панегирик, откликнулся сонным подергиванием и стал медленно приподниматься. Это было похоже на трюк заклинателя змей. Отец Гермоген, закрепляя результат, победоносно повысил голос:

– Над всеми же сими стяжал еси уважение. Приими убо, ублажаемый угодниче владычев, и в час сей незанятости служению Белопупице, вдохни твоим многосилием велия в мя веру… – на этих словах батюшка грузно встал и с торжествующей эрекцией направился к выходу. Я, открыв рот, смотрел на пузатого волшебника. По-прежнему поддерживая живот и видимо, чтобы не потерять намоленные формы, двигаясь медленно и осторожно, он подошёл к дверному косяку и затаился.

– Аминь, – собираясь с духом, пробормотал батюшка и опасливо выставил себя на полкорпуса в коридор.

Через мгновение из глубины отделения послышался крик санитара Вити, которого медсёстры, почему то уважительно называли Виктором Николаевичем. – Э! Э! Сидоров! Как тебя? Гематоген. Чёрт бы тебя побрал! Опять за своё!? А ну сгинь. Живо одевайся, поп проклятый. Я тебя щас быстро привяжу, отродье пузатое.

Батюшка вздрогнул, сжался весь от испуга, и, с красным лицом, послушно побежал к кровати. Все его многочисленные складки мелко сотрясались, сиськи потешно подпрыгивали на брюхе, а «угодниче» упал как подкошенный и жалкой тряпочкой хлестал батюшку по ляшкам.

– Облачили в срачицу демоны, яко связеня окоянного, – плачущим голосом говорил священник, напяливая на себя ночнушку. – Несть окрест дщери яже пещися буде. Отриновен юрод.

Он забрался с головой под одеяло и ещё долго оттуда всхлипывал и стенал.

– Отриновен юрод! Доколи взывати ми, Владычица!? Али навыкнуть на одре студнем… Несть окрест дщери… Обыдоша демоны…

Передо мной разворачивалась печальная картина жития отца Гермогена.

До вечерней молитвы перед образом Моники Белуччи, батюшка провалялся под одеялом, прячась от санитара Вити. При свете ночника любовался девушками с тумбочки, а затем особенно проникновенно лобызал глянцевую мордашку Моники. Ночь провёл в беспокойстве, а утром снова отличился.

Обход делала ещё одна медсестра: Ира. Эта была женщина уже в возрасте, с жёлтой шевелюрой, синюшными щиколотками, рябым декольте и огромной бородавкой, прыгающей по лицу в зависимости от ракурса. От Иры пахло геранью, веяло непобедимым самомнением, и в подобранных батюшкой эпитетах не было ничего удивительного. Однако, услышав его молитву, я испугался

– Предстательствуй за нас, Мымра Неискусобрачная, пред велелепием своим тайным, просяще нам прощение промедлений наших.

Отец Гермоген выглядел уставшим и лишь слегка привстал, обращаясь к медсестре. Ира, копаясь в тележке, остановилась и её крупная, раскрашенная физиономия исказилась от злости. – Нехристь проклятый! Ты, Сидоров, совсем заигрался! Больного из себя корчишь? Извращенец. Ишь, он тут! Боров жирный! – Ира явно не находила слов выразить своё раздражение, а батюшка, с неизвестно откуда взявшейся дерзостью, поднял голову и продолжал прямо ей в лицо:

– Предстательствуй за нас пред красой не явленной, просяще нам присноздравия мужескаго во время Страшного Суда на ложе твоём…

Ира задохнулась от возмущения, оттолкнула тележку и выкрикивая угрозы, пошла прочь из палаты. – Сейчас. Тебе покажут… Скотина…

– И в час грозного посещения не устраши нас и яви лик благолепия твоего и державное вспоможение пред ложоснами твоими…

– Виктор Николаич! – послышалось в коридоре. – Ну что это такое!? Ну, сделайте с ним что-нибудь! Ну да, опять это Сидоров. Поп липовый. Все нервы мне истрепал. Эдуард Валентинович уже пришёл?

В палату вошли Ира и санитар Витя. Витя, маленький заскорузлый мужичек, с коричневым лицом и большими мозолистыми ладонями. Он стремительно подошёл к понуро сидящему отцу Гермогену и схватил его за бороду. – Ну ты что, тварь? Сколько тебе можно повторять? Ещё раз, что-нибудь вякнешь, я с тебя шкуру спущу. Понял? —голова батюшки висела на бороде, а тело, гигантской каплей в зелёный цветочек, медленно стекало с кровати. Священник молчал, веки его как-то сразу опухли и слёзы размыли глаза в бессмысленные лужицы. – Вы уже сделали укол? – спросил Витя медсестру, и, получив отрицательный ответ, дернул бороду в сторону койки. – Давай заголяйся. И смотри. Ещё слово…

Отец Гермоген покорно снёс небрежную инъекцию и полез под одеяло.

К обеду отца Гермогена извлекли из под одеяла и повели к нашему глав врачу Эдуарду Валентиновичу. Батюшка почти никогда не выходил из палаты, а тут прошёл под «конвоем» через всё отделение, босиком, с заплаканным лицом, и, с сановной важностью, держа руки на пузе. Я в это время пасся в коридоре с другими больными, и после того, как мученический образ священника повторил своё шествие в обратном направлении, меня неожиданно вызвали туда же, к Эдуарду Валентиновичу, который сообщил мне о завтрашней выписке. Незапланированный визит в дурдом был сокращён до минимума, экскурс, по скорбным местам носил туристический характер, а все безобразия и чудачества, мне, как знатному путешественнику сошли с рук. Исполненный стыдливой радости, я решил до вечера не заходить в палату.

В последний раз я видел священника за утреней молитвой. В этот день мы ожидали Оксану, ту самую красотку, «Красно Лонышко». А пришла снова Ира. И напуганный батюшка молча, стерпел грубые манипуляции Мымры Неискусобрачной. Когда Ира ушла, батюшка стал громко скучать по Оксане.

– Егда утрию процедуры твоя благолепно творящи, на простыни колена твоя преклоняла и бёдра твоя паче снега убеляшиеся еси, лилейная: длани же от теплоты сердечные зад мой согревахо, немощь спящая бдением твоим спасашеся.

Он сидел, обхватив плечи руками, раскачивался и в соответствии молитве, всячески показывал как ему зябко и нехорошо.

– Ныне убо тебе от дел сих отошедшей, бедствую люте: утро несветла наста, огусте тьма, сон лености и нерадения зеницы смежи: потщися убо на процедуру и на помощь поспешай, спасительница дерзновением велия…

Меня уже несколько раз вызывали и я, окинув прощальным взглядом тучного мученика в зелёный цветочек и расчувствовавшись до драматического тремора в голосе, сказал:

– Прощайте отец Гермоген. Держитесь!

«Здравствуй, Игорь Анатольевич.

Позабыл ты меня, дражайший друг мой. Третью декаду ни слова, ни полслова от тебя, ни весточки, ни посылки. А между тем изволновался я, скучаю и за неимением дел прочих места не нахожу без участия твоего. Вот и пеняю тебе, дражайший друг мой: – Ой нехорошо, душа моя Игорь Анатольевич. Ой нехорошо!»

Евгений воткнул перо в чернильницу, потянулся над письменным столом. Розовые оборки на рукавах ночной рубашки взлетели в воздух, засаленный подол на животе натянулся парусом. Босая нога потерлась о лодыжку другой.