Виктория Булдашова - Осень давнего года. Книга вторая

– Спасибо, девчонки! Если бы не вы, ящерюга меня бы уже схомячила, – наш друг показал пальцем вперед: – Поглядите-ка, советник вроде очнулся и стоит бодрячком. Значит, не сильно мы его отмутузили? Уф, хорошо!

Иноземцев перевел дух. Скворец взлетел мальчишке на плечо. Иронически кося на Сашку глазом, каркнул:

– Да, Федор Леонтьевич пришел в себя. Но я бы на твоем месте, Александр, не слишком радовался за него. Шакловитому еще предстоят сегодня испытания – и, поверь мне, нешуточные. С этого момента будьте внимательны, друзья мои. Сейчас наступят важные события!

У меня застучало в висках. Я всмотрелась в группу людей невдалеке, которые жили так давно – триста с лишним лет назад! Все они давно умерли, деяния их хорошо известны историкам. Но скажите тогда, почему их чувства, слова и поступки сейчас волнуют нас, занесенных в 17 век волей удивительного случая? Сашка со Светкой тоже напряглись – да и как иначе? В компании царей и придворных творилось что-то непонятное. Петр, с белым от ярости лицом, топал ногами. Его Жестокость, выросшая вдвое и весьма раздавшаяся вширь, почти закрывала собой от наших глаз разбушевавшегося государя. Ведь теперь рептилии приходилось, чтобы достать до сердца мальчишки, сильно наклоняться вниз – так высока стала алая гадина. Советник стоял, поникнув головой. Наталья Кирилловна и сановники мягко увещевали царя:

– Петрушенька, успокойся! Вон как глазки у тебя остекленели, страх да и только!

– Земно кланяюсь тебе, государь, я – дядька-воспитатель князь Голицын: не допустите себя до этакого сумасбродства, Петр Алексеевич!

– Послушай и меня, батюшка наш милостивый. Я ведь давно твоему венценосному роду предан. Еще при Алексее Михайловиче главой разных приказов был: Большой казны, Иноземного, Рейтарского. Управлял и Московским Судным. Все законы государственные доподлинно знаю. И скажу тебе искренне: негоже Помазаннику Божьему самому сыск проводить и изменника наказывать.

– Нет, нет, нет! – орал Петр. – Будет как я говорю!

– А Вы что ж молчите, Петр Васильевич? – царица протянула руки к пожилому вельможе. – Уговорите государя не гневаться! Шереметевы всегда были опорой русскому трону. Вот, сыночек, послушай нашего усердного раба! Он еще деду твоему Михаилу Федоровичу, будучи юным, как ты, отроком, рындой служил. Потом с отцом твоим, царство ему небесное, ходил в походы против шведов и поляков лукавых. Бил победоносно под Путивлем короля Яна Казимира и не отдал ему город. Вспомни недавний бунт, Петрушенька. Когда мы с тобой и братцем твоим Иоанном на Красном крыльце стояли, а под нами во дворе стрельцы бесновались, Артамона Матвеева и дядьев твоих злосчастных на копья подымая, кто вниз сошел, прямо к бунтовщикам безжалостным? Кто, рискуя жизнью собственной, уговаривал их разойтись по домам? Петр Васильевич большой Шереметев. Да и теперь он, несмотря на годы, служит нам исправно. Сейчас вот, скажем, ведает Москвой, пока ты и царь Иоанн числитесь в отбытии. Сиделец кремлевский, как мне ведомо, на богомолье отъехал. Родной твой батюшка, сынок, безвременно скончался. Так прими хоть от Петра Васильевича отеческий совет!

– Благодарю тебя, свет-Наталья Кирилловна, государыня наша добрая, – растроганно отозвался Шереметев. – Я и не знал, что ты столько знать изволишь о трудах моих скромных на благо царства Московского.

– Ах, матушка, – сверкнул глазами царь, – наслышан я достаточно о заслугах Петра Васильевича перед престолом нашим. Вспомни – ты же сама мне и сестрице Наташе премного читала из старой гиштории европейской. А еще рассказывала о славных воеводах русских, кои свои подвиги совершили во времена недавние. Все я знаю и об осаде князем Риги, и о победе над польским королем, после коей он оставил Путивль и убрался в Вильно…

– Так не вели мне тогда, государь, молчать, вели слово молвить! – воскликнул воспрянувший духом Шереметев.

Петр усмехнулся. Встопорщил черные усики, как рассерженный кот.

– Коли мне понадобится наставление в воинском деле, – заявил мальчишка, – обращусь я смиренно к тебе, Петру Васильевич, и внимать твоему голосу стану трепетно. Но сейчас мне угодно вывести на чистую воду злого изменника, и я это сделаю! Да ежели бы я, матушка, слушал бояр, то не здесь бы фортеции строил и благородные науки постигал, а сидел бы в Кремле, аки болван безвольный, и отвечал бы иноземным послам всякие глупости по Сонькиной подсказке. А вспомни, как стращали твоего сына в прошлом годе бояре, чтобы не смел он сам из пушки стрелять! Жужжали в уши: мол, и изувечусь я, и обожгусь, и разорвет меня ядром. А я взял, да и выпалил! Из пистолета и карабина прицельно бить тоже научился. И теперь огненная потеха для русского царя – дело обычное. Что, не так?

– Вестимо так, – осторожно поддакнул ему Голицын. – Однако и посейчас не разрешено тебе, государь, стрельбу зелейную одному совершать. Либо я, царев дядька, при сем действе присутствую, либо капитан выборного полка Симеон Зоммер.

Петр хитро сощурился (красная гадина, поедающая его сердце, подпрыгнула от восторга). Сказал:

– Вот я и надеюсь, Борис Алексеевич, что ты, мой верный слуга, поможешь царю-батюшке. А под твоим-то главенством мы Сонькиного прихлебателя Федьку как следует ущучим, да?

Боярин в замешательстве развел руками.

– Кирилл Владимирович! Объясните мне, пожалуйста, о чем они спорят? – нетерпеливо спросил у гида Иноземцев. – Чего царь добивается?

– Сейчас узнаешь, – вздохнула птица.

Петр выпрямился. Гордо оглядел царицу и троих вельмож. Приказал, указав рукой на Шакловитого:

– Отойдите от лихого ворога подальше, дабы не потерпеть случайно урон здравию своему, для нас драгоценному.

Взрослые, понурив головы, послушались мальчишку. Советник, оставшись в одиночестве, задрожал и упал на колени, бормоча:

– Не виноват я ни в чем. Помилуй меня, государь, Христа ради.

Петр гневно топнул ногой. Грызущая его Жестокость, вильнув хвостом по пыли, снова выросла вдвое. Теперь она стала настоящим драконом! Царь кивнул Голицыну, веля ему идти за собой, и, сильно размахивая на ходу руками, побежал к пушкам. Орудия стояли на возвышении вдоль ширины крепости, слева от входа. По пути следования юного государя офицеры быстро и четко перестраивали ряды потешных, открывая широкий проход для Петра и Бориса Алексеевича. Боярин шел, низко опустив голову. Красная ящерица, несмотря на свои устрашающие размеры, очень шустро пятилась перед царем, не мешая его движению. Ясное дело, обжоре не хотелось расставаться с роскошным обедом! Потом рептилия и вовсе выпрямилась, подхватила мальчишку передними лапами, подняла его вверх, до уровня своей жадной пасти – так Жестокости было удобнее поедать царское сердце – и с удвоенной скоростью заскакала задом к пушкам. Дормидонт Ильич – его зеленая туша ярко отсвечивала на углу между крепостными стенами – замерев, следил за летящим над землей Петром вылупленными желтыми зенками. «Интересно, – подумала я, – он-то, в отличие от остальных, видит ящерюгу или нет? Правда, Дормидонт тоже – подданный его упрямого величества. Но ведь селянин – еще и жаба, милая сестренка Жестокости. Значит, должен узнать родственницу. И, наверное, это так и есть: не зря же конюх вжался в стену и испуганно таращится на происходящее!» Светка сказала: