Мариам Но - Еще одна книга о 90-х. Хиппи, тамбовская банда, пропавшие девочки и другие истории

Разговаривал он неожиданно сложным языком, например, однажды заявил, что обои в моей комнате «визуально не коррелируют со шторами». Я долго думала, что он бездетен, однако под самый конец нашей коммунальной жизни у Федоровича обнаружился сын – здоровый детина средних лет, простой, как удар обухом по голове, всегда подвыпивший и веселый. Федорович рядом с ним выглядел напряженно. Пална однажды сказала, что сын отсидел несколько лет в тюрьме и что Федорович с ним долгие годы не общался. Появился он только тогда, когда перед Федоровичем забрезжила перспектива отдельной квартиры.

Несмотря на долгую и, вероятно, непростую жизнь, в Федоровиче не было ни грамма цинизма. Основу его характера составлял пылкий романтизм. Он был искренне уверен в том, что мир можно изменить к лучшему, стоит лишь как следует постараться.

Федорович часто оскорблял людей, нападая на них с ядовитыми и несправедливыми речами – пытался обратить на себя внимание, расшатать тупой безразличный мир. Научить добру через «не хочу». Мерзавцы не слушали, бестолковая молодежь отворачивалась и жила моментом, но Федорович не оставлял попыток.

Любимой его темой была экономическая программа академика Абалкина. Интервью с Абалкиным и Гайдаром печатались на разворотах в самой читаемой газете того времени – «Московских новостях». У стендов с наклеенными газетами на Пушкинский площади ежевечерне собирались пожилые политологи для обсуждения судеб Родины. Федорович ходил туда каждый день.

– У пенсов своя собственная тусовка, только они об этом не подозревают, – говорили хиппи.

Слово «тусовка» было тогда новым и на письме выделялось кавычками.

Однажды я видела, как Федорович поймал на улице молодого человека. Тот обогнал – «подрезал» – его на переходе у светофора, но Федорович такой наглости не спустил. Он нагнал парня у кромки проезжей части, загородил дорогу и произнес воспитательную речь.

– Молодой человек! – сказал он вкрадчиво.

Тот всем телом выразил готовность, раз уж попался, претерпеть до конца.

– Вы, наверное, живете в отдельной квартире?! – продолжил Федорович.

Парень открыл рот, не нашелся, что ответить, и виновато кивнул.

– Сразу видно, что у вас нет привычки учитывать интересы других людей, – удовлетворенно заключил Федорович и сделал королевский жест рукой, отпуская виновного.

В другой раз он до слез обидел мою маму, заявив, что ее отец, мой дед, вероятнее всего сотрудничал в 30-ые годы со сталинскими палачами, за что-де и получил потом «отдельную квартиру». Дедушка умер всего за несколько месяцев до этого разговора. Рана была свежа, оскорбление ужасно. Мама не смогла объяснить, что в 30-ые дед был еще слишком молод, чтобы с кем-либо сотрудничать, и что его собственного отца расстреляли перед войной как «врага народа» (позже угрюмо реабилитировав). Она просто разрыдалась и больше никогда с соседом не разговаривала во время своих визитов. Несколько недель спустя Федорович пытался передо мной за это извиниться, но вместо извинений начал объяснять свои мотивы и только нагромоздил еще больше оскорблений.

Я въехала в коммуналку в 19 лет. Детство кончилось как-то резко – ушло и забрало все свое с собой. Сначала умерла бабушка, мама погрузилась в депрессию, потом кончилась школа, я поступила в университет, мама разменяла квартиру, через два месяца умер дед и почти сразу перестала существовать страна. Я чувствовала себя не то чтобы одиноко, но порядком обескуражено.

Однажды ночью из любопытства пошла пешком в одно из нескольких работавших по ночам кафе. В пельменную на Лубянке. Шла туда больше получаса по темным улицам, дошла, взяла порцию пельменей с маслом за 32 копейки, съела ее за стоячим столиком, разглядывая публику. Ночные посетители оказались хмурыми мужиками средних лет. Основной контингент был, видимо, таксистами, присутствовали еще несколько милиционеров в форме, удивленно на меня поглядывавших. Все ели быстро и без удовольствия. Я пошла обратно. Было часа два ночи, Москва стояла совершенно пустынная. Убогое приключение, но все приключения в СССР были каким-то сиротскими.

Приходил в гости Федя Рожанский, принес классическую фотографию Моррисона, где полуобнаженный Моррисон пьяно смотрит в кадр. Я прикрепила ее булавками к стене, рядом с подаренной кем-то ранее репродукцией «Рая» Босха.

Моррисон был мифическим существом вроде единорога. Пел про синий автобус. Питался бабочками. Бабочки кричали. Спустя много лет я оказалась в Лос-Анжелесе, и выяснилось, что по городу буквально ездит синий городской автобус, который к тому же так и называется – «Синий автобус».

По квартирному уставу раз в неделю каждый житель коммуналки был обязан вымыть все общие коридоры. Рукописный распорядок дежурств висел у нас в коридоре возле прихожей. Он был древним, выгоревшим – возможно, его начали вести еще до войны. На длинном и узком, старого, уже не существующего формата листе встречались страшноватые в своей безукоризненности почерка с канцелярскими завитушками. И зачеркнутые тонкой чернильной чертой фамилии прежних жильцов.

Федорович был ответственным за соблюдение расписание и оплату коммунальных счетов за электричество, разумеется, как единственный мужчина в доме.

Из старушек самой юной была Берта Исаковна. С годами Берта стала усатой, как Сталин, но ее это не портило – сквозь все это морщинистое и некрасивое по-прежнему полыхала комсомолка двадцатых годов, и, если прищуриться, эту комсомолку легко можно было разглядеть. Странным образом восьмидесятилетняя Берта сохранила даже старомодную наивность, которая вдохновляла когда-то те юные рабочие массы на подвиги.

Я расспрашивала старушек о революции, о двадцатых годах. Берта загоралась.

– Я помню, как в Одессу приезжал Троцкий! – говорила она.

Мы стояли в кухне, заставленной плитами и кухонными шкафчиками, где в глубине за плинтусами водились полчища тараканов, выползавших в темноте, отчего я боялась ходить на кухню по ночам.

Марья Сергевна поджимала губы – она всегда нервничала, когда Берта ударялась в воспоминания. Милица Александровна тепло улыбалась стене напротив.

– Он ездил по городу на агитационном трамвае, – рассказывала Берта. – Трамвай останавливался, и Троцкий говорил речь. Мы были комсомольцами, мы махали ему с тротуаров!

– Что вы можете помнить? Вы были еще маленькая, – не выдержала как-то Марья Сергевна.

Берта запнулась.

– Это был двадцать второй или двадцать третий год, – возразила она, – мне было тринадцать лет…

– А вы помните двадцатые годы? – повернулась я к Марии Сергевне.

– Помню, – отрезала та и двинула к выходу из кухни.

В то время ей было около девяноста. Она родилась в 1897 или 1898 году, видела, соответственно, Революцию, гражданскую войну, Большой террор, Вторую мировую войну и вот – перестройку.