Владимир Потапов - Молчание небес

Он старался есть медленно и аккуратно, но это получалось плохо: хозяйка, поджав губы и скрестив руки под грудью, стояла в дверях летней кухни, прислонившись к косяку, и не отрываясь, слегка брезгливо смотрела на него. Сашка с трудом пережёвывал куски мяса и всё боялся поперхнуться и закашлять.

– Вкусно, – невнятно, полным ртом проговорил он, улыбнулся виновато. – Очень вкусно. Спасибо.

Хозяйка не ответила. Обернулась на огород.

– Наташ! – крикнула громко. – Иди кушать! Сейчас Лидка придёт! Идём!.. – И снова уставилась на Сашку. – А ты чего, бомжуешь, что ли? – спросила она. Нормально спросила, спокойно, но Сашке всё равно почудилась ирония.

– Да нет, работаю потихоньку, – ответил он нехотя. – Окучил же вашу картошку…

– «Окучил»… – Нет, ирония точно была в её голосе. – Велика работа. За одни харчи… Это в твоём-то возрасте! Я думала – при деле сейчас все… Ну, кроме алкашей. Да и те… Работы-то навалом! Везде работяги требуются.

– Мало платят. Не проживёшь на гроши. – Сашке не хотелось говорить, что он без документов.

– А у меня прям обогатился! – женщина всплеснула руками. – Поел, в иномарку сел – и по заграницам со своими деньжищами, да?! – И ещё вдобавок обидно хохотнула.

Сашка промолчал.

На крыльцо легко и стремительно вбежала хозяйская дочка.

– О, окончили уже?! Быстро вы!.. Мам, чего разогревать?

– Да в холодильнике… принесёшь сейчас, подожди…

– Всё, спасибо, очень вкусно всё! – Александр заторопился, поднялся из-за стола. Цепанул рубашкой о кромку. Пуговица отлетела на пол. – Извините, – покраснел он. – Я сейчас, быстро… – Встал на колени, сощурился близоруко, отыскал пропажу. – Извините ещё раз…

– Да погоди ты!.. Давай пришью. Нат, принеси нитку с иголкой.

– Нет-нет, спасибо. – Сашка уже напяливал разбитые кроссовки. – У меня есть, я сам пришью… Куртку куда-то дел, вы не видели?

– Вон она, у ворот висит. На. – Хозяйка сложила в пакет огурцы и помидоры со стола, лучок, полбулки хлеба. – На, поешь вечером, – подала продукты Александру.

– Спасибо. Мы же не договаривались…

Но, чуть помедлив, взял пакет.

– Может, еще кому-то помочь надо? Из соседей?..

– Не знаю, не знаю! – уже поторапливала его хозяйка. – Сам спрашивай.

Сашка перекинул через локоть куртку, вздохнул тяжело, вышел со двора.

– Мам, чего ты с ним так? Нормальный мужик, кажется… – Дочка уже убрала со стола, протёрла его и нарезала на доске колбасу.

– Нормальный, нормальный… Ты-то откуда знаешь? – мать раздражённо тёрла щёткой посуду в раковине. – Ходят здесь… Заразу какую-нибудь подхватишь… Где у нас «Ферри»?!

Дочь молча подала флакон.

– «Нормальный»… Ненавижу тунеядцев! Сама всю жизнь пахала как лошадь, а этот!.. Мужик!.. Сорока ещё нет! Не курит, не пьёт, а по дворам побирается!..

– Чего уж «побирается»? Всю картоху нам окучил, часа три пахал… А ты ему – тарелка щей да зелени кулёк…

– На сколько договаривались – столько и дала! – отрезала мать. – Тоже мне, защитница!

Разом как-то стихли, продолжая заниматься готовкой.

– Лидка из школы идёт, – увидела Натка сестрёнку.

– Вовремя. Отобедаем сейчас.

– Мам, – виновато, не поднимая глаз, сказала Наташа. – Мам, я ему в куртку пятьсот рублей засунула.

Мать замерла. Затем в сердцах бросила в раковину недомытую ложку. Тщательно вытерла руки полотенцем, сбросила передник.

– Ну и дура, – процедила она и скрылась в доме.

Как-то разом, до слёз стало жалко тысячную, которую она тоже тайком положила Сашке в карман, пока тот возился на огороде. Ну, не на сору ж такие деньги найдены! Горбом заработала! А он… за три часа-то… полторы штуки… да со жратвой… И эта ещё, дура сердобольная, со своей пятисоткой… Хоть плачь! Хоть радуйся…

Чёрно-оранжевая бабочка, сомлев, распласталась на белоснежном кроссовке.

Нина Григорьевна строго посматривала на неё поверх книги и продолжала монотонно, в такт качающемуся гамаку бубнить:

– «Преображенская», Нина, «Преображенская», – поправил её стоящий у мангала муж, Клементий Петрович. А заодно поправил и шампуры: снизу подгорало.

– «Преображенская», – повторила за ним Нина. Осторожно выгнулась спиной, потянулась. – Клемент, ну, где же Малиновские? Это, в конце концов, неприлично: опаздывать на два часа.

Муж не ответил. Он решился опробовать крайний, с аппетитной корочкой шашлык. Но мясо не жевалось, было сырым.

– Клемент, почему ты молчишь? – не оборачиваясь, спросила Нина Григорьевна. – Где Малиновские?

– Не знаю.

Клемент оглянулся на лежащую в гамаке жену, выплюнул кусок в ладонь и забросил в кусты за забором. Отломил веточку с куста сирени, брезгливо обтёр её носовым платком и принялся украдкой вычищать застрявшие меж зубов остатки мяса.

– У них телефон не отвечает, – проговорил он невнятно. – Ну, чего ты расстраиваешься? Поспи пока… Принести плед?

– Не надо. И так душно. Просто… вечно с этими Малиновскими… Ведь договаривались: к двенадцати…

Она заложила книгу увядшей ромашкой, расстегнула пуговицу на блузке и помахала над лицом панамой.

– И есть хочется. В животе урчит, – добавила, еле сдерживая судорожную зевоту.

– Нина, подождать надо, не готово пока ещё… – Клемент Петрович закончил наконец с зубами. – Давай-ка с тобой винца холодного выпьем?..

– Винца, винца… – пробормотала она. – В деревню я хочу. – Вздохнула. – И чтобы никаких Малиновских!.. Спать… Молоко пить из кружки… Как в детстве…

– Здесь-то тебе чем не деревня? Чистый воздух, спокойствие… – Он сбрызнул шашлыки маринадом. Закурил. – Ну, так что, винца?..

– Да, пожалуй…

Она сделала глоток, облизала языком винный след от бокала на верхней губе.

– У меня был такой лоскутный тюфяк, сеном набитый… Будто в стог проваливаешься! А запах, Клемент!.. Ты этого понять не сможешь… Это надо в детстве испытать. А на улице – пыль по щиколотку… Чёрная… Тёплая-тёплая! И запах – только-только стадо прогнали… Нет, это только в детстве…

– Мы тоже домик снимали до войны в деревне. Я помню деревню…

– Клемент, это не то! Как же ты не поймёшь?! Домик твой… И, наверное, няня?.. И за папой каждое утро машина из Москвы?..

– Ну… – смутился тот. – И что же? Всё равно: деревня…

Она закрыла глаза, не ответила.

Надрывались цикады в сомлевшей от солнца траве. Далеко-далеко, на том краю света, прогудел самолёт. И там же, за горизонтом, глухо куковала кукушка. Жара и нега. Не хотелось даже пересчитывать оставшиеся годы за кукушкой.

– А вечерами мы бабулю слушали. Лежали с сестрёнкой на тюфяке, а она истории разные рассказывала. Сочиняла, наверное… Не помню ничего. Веретено только… Тук-тук-тук-тук-тук-тук… Прядёт и нам рассказывает… И лампа керосиновая горит… – Ей даже говорить было лень. Она как-то через силу тянула из себя слова. Фыркнула: – А ты: «домик, домик…»