Владимир Потапов - Молчание небес

Серёжка опять опустил голову. Отчего-то стыдно было говорить и даже думать об этом. Чего там… Как на базаре получается… Умерла только, а мы… Матушкино…

– Делить, конечно! – услышал он голос среднего, Григория.

И почему-то облегчённо вздохнул. Решили – так решили. И слава Богу…

– Ну, коль Гриша говорит делить – значит, делить… – Наташкин голос по-прежнему звучал спокойно. – Порасспрашивай там у себя: может, кому под дачку надо? Наши-то не купят: безденежные… Домик ещё добрый… И фундамент каменный… 18 соток…

– Разве восемнадцать? – удивился Григорий – Я всегда думал: соток тридцать! Поле целое!

– Это ты просто маленьким всё помнишь. В детстве всё большим кажется. Лид, посиди с нами, – позвала она появившуюся невестку.

– Сейчас я… Птице насыплю, приду… – Та с полным корма ведром вышла во двор.

– Ну, делить – так делить… – повторила Наталия. – А ты Сашку Заречного часто видишь? Он, говорят, с тобой работает…

– Редко. В одном здании, а конторы разные… Редко… – Григорий откромсал вилкой кусок холодца, подцепил и, страхуя другой ладошкой снизу, отправил в рот. – Да у них, честно говоря, «сдувается» контора, – продолжал он говорить с набитым ртом. – Директор дурак попался. Конъюнктуры не чует. Рынок – его ж чувствовать надо! «Сдуваются»! – махнул он рукой. – А ты чего про него вспомнила?

– Давно уж к своим не приезжал. Месяца два. Раньше – чуть ли не каждую неделю, а сейчас… Тётка его просила у тебя спросить: может, что знаешь? У нас же здесь ни телефона, ничего…

– Не, не знаю, – ответил Григорий. Он враз помрачнел. Здесь, в родной деревне, он не был три года. И вспомнил, что Сашка действительно часто ездил в деревню. И всё с полной машиной гостинцев. – Ты что, коришь меня, что ли? Что выбраться к вам не мог?..

– Побойся Бога, Гриш! Я ж тебе про его тётку говорю!

– Думаешь, если я замдиректора, то всё могу, да? – не слушая её, продолжал с напором Григорий. – Думаешь: бросил всё и спокойно поехал, да? Да я по полгода в одних командировках мотаюсь, семьи не вижу! А мне здесь – укорять!.. Совести у тебя, Наталка, нет! «Бросил»… Брошу – и «сдуюсь», как Заречный! И что, на паперть?

– Дурак, – тихо сказала сестра, тяжело поднялась, вышла на кухню.

– Ну, вот чего она?! – сунулся Григорий к Серёжке. – Чего под кожу лезет?!

– Ты и впрямь дурак, что ли? – Сергей внимательно посмотрел тому в глаза. – Чего ты выдумываешь? Тебе бело, а ты – черно… Натка тебе одно, а ты, как попка: «не мог вырваться, не мог вырваться»… Все мы понимаем, чего дуркуешь? Ешь вон, закусывай, а то скопытишься…

Гришка, и впрямь, потяжелел. И ввинтилась в башку какая-то неопределённая обида. Не понять – на кого и за что… Но обидно было – до жути!

– И не привязывайся к Натке. Мы с тобой по гроб жизни ей обязаны! Ей да мамане нашей… Если б не они – хрен бы мы с тобой выучились.

– Ну, ты-то особенно выучился! – язвительно вставил Гришка.

– Сколько бабы могли потянуть – на столько и выучился! – отрезал тот. – ПТУ – это тоже два года. А они одни здесь «ломались». И батя парализованный, и нас снабжать надо, и самим что-то кусать… Молчи лучше! Спасибо бы лучше ей сказал! Дурак ты, Гришка…

Помолчали.

– По командировкам-то куда мотаешься? Не в наши края? А то б заехал…

– Нет. По миру всё больше… Здесь, в России, – редко… Вошла Лида.

– Гриш, там машина какая-то иностранная подъехала. За тобой, поди? А ты что, не останешься?

– Нет, Лид, ехать надо. – Григорий встал. Хмель после Серёжкиной тирады вышибло разом, будто и не пил. Он взял бутылку, разлил по стаканам.

Из кухни вышла Наталия.

– Ну, давайте, что ли… – неуверенно произнёс Григорий. – За матушку… Пусть земля ей будет пухом.

Все подняли стаканы.

– Гриша, я тебе потом документы с оказией вышлю – подпишешь… А я уж здесь, потом, в конторе…

– Подожди ты, – досадливо прервал он её. Как-то брезгливо ему стало в этот момент о шмутках говорить, а она, вон – лишь бы чего-нибудь ухватить… – За матушку!

Выпили. Стали прощаться. Григорий уехал.

Он сидел на просторной светлой кухне перед ополовиненной бутылкой коньяка, и взгляд его, упёртый в белое пластмассовое перекрестье окна, казался пустым и бездумным.

Хлопнула входная дверь. Но до того, как появилась жена, в кухню ворвался запах её ещё утреннего парфюма. Тук- тук – туфли сняты. Тук – сумка брошена у зеркала.

– Гриш, ребята приезжали?

Он обернулся.

– Я спрашиваю: дети были? А ты чего такой потерянный?

Она подошла к нему. Увидела на столе бумаги. Взяла, прочитала внимательно.

– Натка всю свою долю Серёжке отписала. Или его детям, – глухо сказал Григорий и выпил из стакана.

Она машинально отодвинула от него бутылку и дочитала бумаги до конца. Ласково потрепала его по голове.

– Ну, чего ты… Говорили ж об этом… Тебе хоть частичку надо было от родителей получить на память.

– Особенно… в рублях… – произнёс он раздельно. – В рублях… особенно… Я эту свою долю в десять тысяч за два дня зарабатываю… А получить надо! Как же, на память!.. А Серый их за полгода зарабатывает… Значит, Натка за него ещё полгода отрабатывает… Сначала за меня пять лет… Потом за него два года… Теперь ещё полгода… А мне, Иуде, – «на память»! Раз маму схоронили…

Она присела перед ним на корточки.

– Дурашка, я же тебе говорила: через них федеральную дорогу тянут! Я сама проверяла, через наше министерство бумаги проходили! Попридержать нашу долю, не продавать пока! Там через год-два земля миллионы долларов будет стоить!

Он изо всей силы ударил раскрытой ладонью по этому красивому любимому лицу. Жена отлетела к холодильнику, больно ударилась об угол. Засучила ногами, пытаясь подняться. Кровь из носа струйкой быстро бежала по подбородку и шее. Глаза – изумлённые и полные ужаса и слёз.

А у Григория будто что-то отпустило внутри. Он спокойно взял бутылку и выпил остатки из горлышка. И коньяк так же, струйками, тёк у него по подбородку и кадыкастой шее.

– Я вспомнил, – вдруг сказал он совершенно трезво. – Когда у Заречного умерли родители – все братья ему свою долю отписали. Чтоб доучить. Он доучился. И почти всех в город перетащил. А кто не поехал – помогать стал. Да у нас вся деревня такая! Ни одной паскуды не было! Если только пришлый, со стороны… – Посмотрел на жену. – Чего развалилась?! Платье хоть одёрни, заголилась вся! За пятьдесят уже, а всё, как проститутка, наряжается! И всё «деньги, деньги»!.. Когда ж нажрётесь до отвала?..

Примирились они, конечно. Не сразу, но помирились. И кровь, и слёзы утёрли. И в деревню свою он через некоторое время съездил. Выкупил у Серёжки полностью домик матушки. Положил перед Наткой с Серёжкой газетный сверток с деньгами.