Павел Тиккоев - ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён

Неласковое сизое небо рассыпает из себя колючий снег, а негодующий ветер заметает по самые верхушки следы человеческой ненависти к жизни…

Но вот и весна. Выжившие зэка собирают по склону просохшие за зиму «обелиски» и стаскивают их к казарме. Счастливчикам удаётся “обронить” несколько кольев у своего барака, чтобы потом запрятать их на нарах и хранить… до наступления новой скорой зимы.

Кому-то посчастливится пережить суровые голодные стужи, а кто-то протянет и весь назначенный «тройкой» срок… ДальЛаг об этом не задумывается. Там не принято мечтать. Там надо выживать ежедневно – это и следует считать жизнью…

Мика Карьялайнен выжил. Его арестовали сразу после оккупации Карелии советскими войсками. Потом Мика был этапирован в Ленинград – в расстрельную тюрьму «Матросы», где трибунал осудил его по статье 74 «Не вооружённое сопротивление советской власти».

Недостаточно хорошо зная русский язык, Мика Карьялайнен “на приговоре” уяснил для себя лишь то, что он теперь советский гражданин и осуждён на десять лет лагерей и десять лет поражения в правах.

Большое хозяйство (пять коров, три лошади, два десятка кур и десяток гусей), которое было у родителей Мика, новые власти реквизировали в колхоз. Их огромный карельский дом сгорел, когда отец и мать Мика пытались не дать увести со двора скотину. Родители Мика и сами погибли на этом пожаре вместе с годовалым жеребчиком.

Дом уже полыхал, когда Мика саданул молоденького бойца оглоблей по голове и попытался выбить кол, подпиравший дверь конюшни. Но его тут же завалили на землю подскочившие военные и смертно избили. Очухался Мика в тёмном подвале, забитом людьми. Вокруг шептались на финском и карельском языке.

В “Матросах” всех арестованных, собранных в городах и деревнях территории бывшей Финляндии, рассортировали по разным камерам, и Мика теперь слышал только русскую речь. Так и началось его безмолвное движение до самой бухты Нагаево…

Через два года кайления мёрзлой колымской земли Мика выучил русский и, редко, но разговаривал с соседями по нарам. Он говорил только о том, что происходило в лагере и никогда – о своей прошлой жизни.

Работал Мика, сжимая зубы до скрипа, как будто бы назло всему и постоянно получал полную пайку. Бригадиры его уважали за молчаливость и упорство. Блатные не очень досаждали Мика, потому что тёплых вещей и посылок Мика никто не слал. Иногда какой-нибудь перебухавший блатняк отбирал у Мика пайку, но и то лишь ту мизерную её часть, которую Мика не удавалось смолоть своими всегда голодными жерновами, пока он отбивался от подонка.

Через девять лет Мика освободили, и он переселился за пределы лагеря в барак для «вольняшек». Работал там же – на строительстве колымского тракта, но на работу ходил уже без конвоя и даже получал зарплату. Тёк его срок поражения в правах – без права выезда на «материк»…

Через год “вольнонаемной” жизни, Мика сошёлся со ставшей “вольняшкой” медсестрой лагерной больнички. Им дали комнату в рубленом доме, но не расписали – не положено расписывать людей без паспортов. Будущая жена Мика – дочь русского заводчика и эстонской еврейки – отсидела три года в лагере за то, что при немцах работала медсестрой в городской больнице в Таллинне, в которой кроме гражданского населения проходили лечение и раненые эстонские солдаты, воевавшие против советских войск. Отца будущей жены Тоя НКВДшники расстреляли разу после оккупации, а её мать арестовали, и больше никаких сведений о ней не было.

А ещё через год у Мика родился сын. Родители дали ему имя Тойво. Зарегистрировать рождение сына не было никакой возможности, потому что и сам брак не был зарегистрирован. В больнице выдали лишь справку о рождении. Начальник больницы долго отказывался вписать в справку имя, которое дали родители своему сыну. Но Мика был молчаливо непреклонен и начальник, неимоверно матерясь, всё же вписал в справку имя Тойво. Так и начался срок поражения в правах новорождённой надежды и желания (имя Тойво в финском языке означает – надежда, желание)…

По мере продвижения работ по строительству колымского тракта Мика с семьёй перебрасывали из одного в другой небольшой посёлок при дороге.

Сталин умер несколько лет назад и зоны начинали потихоньку пустеть. Зэка освобождались и те, кому выдавался паспорт, уезжали на «материк».

Мика же, сколько не хлопотал, но получить паспорта не мог. Начальник его успокаивал: «Разрешение на проживание в Карелии ты всё равно никогда не получишь. Поэтому живи уж здесь. Своё ты отсидел. Работник ты хороший. Живёшь себе со своей семьёй… Опять же тут хорошая охота, рыбалка. Чего ещё надо? А, может, когда и вообще в “чистую” будут выпускать, тогда и уедешь – куда тебе надо». Мика хмурился и скрипел зубами, но молчал. Он не должен был никому говорить, что это не его край родимый, не его жизнь, и он не желает такой жизни своему сыну. Мика боялся… Он боялся всего, что связано с разговорами о жизни…

Был разгар холодного колымского лета. Тойво с отцом и соседским пареньком Алексеем, который своими года́ми был постарше Тоя, перешли отсыпанную мелким гравием дорогу и направились вдоль небольшой речушки, бежавшей к сопке.

Отец впервые взял Тойво на охоту и, учитывая возраст пацанов, Мика решил идти на слияние реки Разведчик с рекой Аратукан, – а это не больше двух километров от посёлка.

Река Разведчик в месте слияния с Аратуканом образовывала несколько проток, густо заросших кустарником. В этих протоках и кормились водоплавающие – утки, гуси, кулики. Аратукан – река много больше Разведчика, её ширина достигала восьмидесяти, а в некоторых местах и ста метров.

Охотники остановились на плешке у одной из проток и смотрели на хмурую тягучесть колымских холодных вод. Низко над рекой, метрах в пятидесяти летела небольшая группа гусей.

Тойво с Алексеем принялись махать руками и указывать Мика на эту стаю, но он спокойно продолжал стоять и даже не вскинул ружьё. Гуси тем временем удалились за поворот реки, а парни недоумённо посмотрели на отца Тойво, который снял с плеча ружьё, поставил прикладом на землю и, внимательно оглядев парней, сказал:

– Сбить крупного гуся с такого расстояния – очень просто… а что дальше?

Парни переглянулись и даже не стали ничего обсуждать. Им теперь было очевидно, что сбитая дичь неизбежно должна была упасть в реку, а единственной возможностью её достать – это надо было сбросить одежду и прыгнуть в довольно бурное и холодное течение и вдобавок попытаться догнать дичь вплавь. Но их внутреннее убеждение определённо указывало парням на то, что это было бы не очень приятное и даже, скорее всего безрезультатное действие. И поэтому такой выстрел оказался бы не охотой на гусей, а просто убийством.