Павел Тиккоев - ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён

Мика постучал костяшкой указательного пальца в дверь, чуть выждал и зашёл в кабинет. За столом сидел белобрысый плюгавенький человек в погонах подполковника госбезопасности. Он хмуро выслушал Мика, подержал в руках паспорт и, нахлобучив на глаза ненависть, произнёс:

– Неужели ты, вошь барачная, думаешь, что тебе кто-то позволит проживать в нашей любимой стране со своим оскорбительным для русского человека именем? Ты должен гордиться, что будешь носить настоящее имя! Но вас, прихвостней фашистских, только могила и исправит. Была б моя воля, ты бы у меня падла… В общем, так: или ты убираешься отсюда к ё… матери и живёшь, как советский человек, или… садись, пиши бумагу о твоём отказе получать паспорт, – сказав это, нквдшник пихнул по столу жёлтый лист обёрточной бумаги.

– Но знай, гнида, что в твоём деле лежит твоё собственноручное заявление на смену имени, которое угнетает тебя как гангрена на теле твоего финско-фашистского прошлого, – нквдшник сплюнул на пол и хлопнул хилой ладошкой по столу.

Вот тут-то и могло произойти то, что вернуло бы Мика в лагерь, а скорее всего он залёг бы уже навсегда в стылую колымскую землю. Мика стоял, сжав кулаки, прикусив до скрежета зубы, и сомневался лишь в том, сколько ударов и куда следует нанести этому плешивому нквдшнику.

Наблюдая за реакцией Мика, коротышка видно прочувствовал всю опасность своего положения, а потому вскочил со стула, подбежал к сейфу и, достав оттуда бумажку, бросил её на стол:

– Вот, убедись! Ты сам и накалякал это заявление, а в твоем деле уже вписаны твои новые данные…

Мика разжал кулаки, не сгибая спины, взял со стола паспорт и вышел из кабинета. Оказавшись на улице, он плюнул на дверь и со всей силы пнул её ногой. Мика понял, что и теперь у него по-прежнему нет ни возможности, ни права… а есть пока лишь надежда на свободу и её нужно попытаться сохранить.

Вечером, когда они вместе с женой рассматривали паспорт, то обнаружили и ещё одну подлость: на странице, где указываются дети, было вписано – сын Той.

Так Мика Карьялайнен стал Михаилом Ивановичем Карелиным, а Тойва – Тоем.

Семья покинула ДальЛаг и переехала в небольшой город с четырьмя военными заводами, десятью винными магазинами, тремя общественными банями, двумя больницами и полудюжиной одряхлевших колхозов вокруг города…

Жизнь нужно было начинать сызнова, стараясь ни в коем случае не допускать – пусть даже и в редких общениях с кем-либо – разговоров о прожито́м прошлом. Клеймо зэка, как и подчас ненавидящий взгляд Мика Карьялайнен ощущал на себе многие-многие последующие годы…

Ещё не “гхукнул” заводской гудок и поэтому на улице было совершенно безлюдно. Той катил на велосипеде, виляя влево и вправо во всю ширь дороги. Наслаждение от движения по асфальту вполне затмевало неудобство от слегка моросившего дождя.

– Эй ты, стой… падла.

К велику подскочил и, ухватившись за руль, резко остановил его плотный раскосый пацан. На его лице вязко сидела гримаса злобы, ещё не укоренившейся в каждой черте как у взрослого бандита, но с уже натренированными желваками, призванными изображать пренебрежительное превосходство.

– Где такие шкеры [3] шкеры – брюки (жаргон) надыбал? Слазь! Давай покататься!

Той уже был наслышан об этом шпанёнке – Руфике Мудинове – младшем брате авторитетного бандита, кодла которого хороводила аж до самого “Парка Большевиков”. Постоянные битвы “малышевских” и “парковских” были привычным времяпровождением дворовой босо́ты [4] босо́та – рядовая шпана (жаргон) . С другой стороны от улицы Малышева – через “железку” (железнодорожные пути) – “малышевских” подпирали и держали свою территорию “рубленые” (там располагался посёлок рубленых деревянных бараков) и “карьерные” (там периодически бу́хал взрывами щебёночный карьер).

Семья Тоя переехала в двухкомнатную квартиру в кирпичном доме на улице Малышева всего лишь месяц тому назад. До этого они жили в одной комнате в деревянном бараке с сортиром на улице, и там Той якшался с кодлой “рубленых”. Той в этой шайке парней своего возраста был вовсе даже не последним человеком, но не в силу своих физических возможностей, а исключительно благодаря принципиально-упёртому характеру с жёстко-справедливой логикой рассуждений. Ему ничего не стоило “взять на понял” и более взрослых пацанов. А уж этого босяка́…

– Ручонку сбрось с руля, гнида. Чё цапа́ешь вещь чужую? Мне пацаны из “рубленых” говорили за тебя, что ты частенько дурку прогоняешь. Дак со мной не проканает.

Руфик, не ожидая на своей вотчине такой наглости, отмяк на шаг и засорочил зенками по сторонам.

– Я же скататься кру… полкруга спросил.

– Спросил. Спрос не так правят, – Той смотрел на бандитёнка, взвешивая: то ли послать, то ли… – Ладна! Кататься не дам. Самому дали. Подкатить могу. Де живёшь?

– В фтором бараке от рынка, – всё ещё боязли́во недоумевал Руфик, но желвак этот гадёныш уже снова начинал наяривать.

Той сузил глаза и заорлил зрачок, уставившись в вороньи глазёнки Руфика, избегавшие смотреть на Тоя. Желваки бандитёнка быстренько прекратили тренировку и рассосались.

– Садись на багажник… Или чё?

– Дак да, подкинь.

Той как-то резво, но рассчитав, что на хвосте сидит пассажир, вертанул руль, заставив тем самым заскрипеть тормозами и крякнуть вхлам простуженным сигналом, вдруг появившийся сзади грузовик.

– Ты чё, блядская масть, разъездился?! – не очень, но достаточно громко выпалил Той в сторону остановившегося грузовика, но при этом более не оглядываясь, налёг на педали.

Быстро докатив до винного магазина, Той предусмотрительно остановился – там уже рядом был Руфиков барак и во дворе вполне могли околачиваться его пацаны. А такой расклад точно не входил в планы Тоя.

– Слазь, нам дальше не по пути!.. Велик надо отдавать.

– Лады. Встретимся, небось. Ты к какой школе приписался?

– В “трёшку” хожу.

– Не, я в “девятке” свой сармак [5] сармак – деньги (жаргон) шкуля́ю [6] шкулять – отбирать деньги (жаргон) . Но, ничё. Может где и встретимся.