Владимир Ситников - Взятие Крутоторска

– Да где уж, просто Тая, – засмущалась она. Олег взял её руку и поцеловал, вогнав Таю в краску. А Олег Семёнович, ощутив неожиданно жёсткую Таину ладонь, подумал, что, наверное, не боятся никакой работы эти ладошки, и ему стало стыдно за свои интеллигентско мягкие изнеженные руки.

В гонорарный день в отделе информации к вечеру возникали в головах сотрудников «соображения» о том, что надо это событие отметить. А вот с исполнителем всегда возникали затруднения. Вроде заведующему Федосову бежать за водкой, чтоб поить своих подчинённых, было не с руки, а остальные готовности не изъявляли.

– Я досыл готовлю с футбольного матча, – оборонил себя курчавый писака Федя Долгих.

– Все говорят, что я чесун, – упрекнул самого себя Олег Смолев. – У меня полгорода знакомых. Встретишь – выслушай, сам о себе расскажи. Час пройдёт, пока я вернусь.

– У нас же есть удивительно молодой, быстроногий, как олень, нештатный стажёр Евгений Тютрин. А стажёр по договору обязан бегать за водкой, пока его не примут в штат, – сделал открытие Костя Федосов.

Жека, видимо, знал о таком негласном стажёрском договоре, послушно сгрёб выложенные на краю стола рублёвки, взял синий федосовский портфель и, словно забыв о Тайке, двинулся в ближайший магазин. Судя по всему, он привык к исполнению этих обязанностей – доставлять в гонорарный день выпивку и закусь. В редакции ему же полагалось нарезать хлеб, выложить на тарелке с возможным изяществом огурцы и кильку. Больше-то на оставшиеся после покупки водки копейки ничего не возьмёшь.

Когда выстроилась разномастная посуда, жаждущая заполнения, Олег Смолев достал из ящика стола филигранную металлическую рюмочку, дунул в неё, протёр куском бумаги.

– Это вам, – сказал он Тае.

– Да что вы, зачем? Я не буду пить, – закрутила она головой, но благодарно посмотрела на заботливого человека.

– Журналист выпивший – это его рабочее состояние, – деловито поднял Константин Федосов алюминиевую завотдельскую кружку, и схватив измождённый солёный огурец, отправил в рот.

Второй тост предложил Жека за здоровье, а бывший моряк Федя Долгих вспомнил о страждущих матросах и сказал со значением:

– За тех, кто на вахте и кто на гауптвахте.

Олег Смолев к третьему тосту подбирался философски долго:

– Есть женщины, с которыми хочется выпить, а есть такие, за которых непременно надо выпить. А у нас сегодня гостья Таечка Нежданова. За её глаза надо особо выпить. Помните Лев Толстой в «Воскресении» сравнивал глаза Катюши Масловой с мокрой чёрной смородиной. А у Таечки глаза такие, что я не знаю, с чем и сравнить. Гораздо красивей смородины.

– Короче, за несравненные глаза, – прогудел Костя Федосов. – Неплохо звучит. Поехали!

– Вот именно: за несравненные, – подхватил Федя Долгих и затянул, – эти глаза напротив.

Тая смутилась:

– Да что вы, глаза, как глаза. Наговорите, – отмахнулась она.

Жеке понравилось, что Таины глаза привлекли такое внимание и начал тщеславно нашёптывать Косте Федосову:

– Она, как кошка, меня любит. Специально из своих Несваричей ко мне прикатила.

– Молоток, – коротко одобрил Жеку Костя Федосов.

А Олег Смолев покачал головой:

– Молодая самоуверенность так и прёт из тебя, – сказал он Жеке.

«Ох, Жека, Жека, всё перевернул, всё истолковал так, как ему хотелось, – с обидой подумала Тая. – Наверное уверен, что приятели примут это за правду. А на самом деле всё это враньё. Она зашла к Жеке проездом в Эстонию. Подумаешь, самовлюблённый диктор Левитан».

Наверное, не надо было ей опоражнивать филигранную рюмку, но все убеждали, советовали, просили, что выпить надо: знакомство же. И она выпила. И ей стало свободнее и проще. И она сбивчиво начала рассказывать Олегу Смолеву о том, что мечтает научиться рисовать, но, наверное, ничего не получится, потому что учиться надо с детских лет, а она уже столько времени пропустила. Ей уже двадцать один.

– Хотите, Таис, я вас устрою в народные промыслы? Шкатулки расписывать. Это тоже искусство, – утешал Олег Смолев. – У меня там директор знакомый. У вас получится.

– Не знаю. Я маслом-то не писала, – оправдывалась она.

– Это элементарно, – успокаивал её Олег Смолев.

Ещё Тайке захотелось рассказать Олегу Смолеву легенду о княжне Сати и о том, что есть у неё портрет этой персиянки, но, наверное, Сати – это просто её фантазия. Вот если бы поступить в художественное училище и маслом нарисовать портрет персиянки.

– Нынче вы опоздали, а в следующем году поступите, – утешал её Смолев. – А завтра я вас свожу в народные промыслы. Приходите в двенадцать. Тут недалеко.

Находились ещё какие-то очень необходимые и красивые тосты. За «трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете», за чувство долга, за правду. И, конечно, водки не хватило. Ещё собирали деньги и ещё бегал Жека в магазин. Тайка тоже хотела положить свои рублики, но все так шумно возмутились, что ей стало стыдно.

– Забыли, забыли тост, – орал Федосов, – мой любимый – за остервенение глаза. – Выпили за остервенение глаза. Наверное, журналистского, чтоб всё видел насквозь.

Всем хотелось понравиться Тае. И зав отделом Костя Федосов, вроде суровый мужчина, после «остервенения глаза» растаял. Откуда-то вытащил шоколадку и сказал:

– Женщина должна выглядеть так, чтобы мужчине хотелось её съесть, а не накормить. А мне угостить вас хочется, Таечка.

– Да что вы! – смутилась Тая, опешившая от неожиданного каскада лестных пожеланий и восхищений.

Зашёл «на огонёк» в редакцию басовитый друг Кости Федосова, диктор радио Виктор Шершнёв. Этот был одет куда изысканнее газетчиков: в белой рубашке с красивым галстуком. Он загудел своим поставленным голосом:

– Привет, ветераны эротического фронта! Как я вас давно не видел, – и выставил бутылку коньяку.

С помпой приезжавшие и приезжающие из столичных городов прославленные земляки: писатели, журналисты, артисты, художники великодушно обрушивали на крутогорских аборигенов неожиданные сенсационные новости, старались удивить и подразвратить крутогорцев. Те умиленно, с открытыми ртами внимали столичным мэтрам, стремились приблизиться к ним, угодить, напоить в робкой надежде, что там, в столицах, замолвят за них словцо, продвинут сборничек стишат. Всесильные москвичи, конечно, клялись в дружбе и обещали широкую поддержку. Но памяти у столичных гостей почему-то на всех не хватало, и они в Москве плохо узнавали приехавших с рыжиками и дымковской игрушкой крутогорских друзей и уже забывали называть приятелями.

Впрочем, к чему повторяться. Бессмертный Николай Васильевич Гоголь уже давным-давно познакомил в «Ревизоре» с этим свойством людей, показав Ивана Саныча Хлестакова с его необузданным хвастовством, столичным всесилием и мелким тщеславием. А разве куда-нибудь делись Добчинский и Бобчинский, жаждущие, чтоб о них узнали в столице? Живы они, живы почти в каждом из нас. Но это к слову.