Владимир Ситников - Взятие Крутоторска

Завезённые в Крутогорск столичные сплетни и сенсации не пропадали в туне, их передавали из уст в уста, ссылаясь на самого Петю, Вову, Юру. Заезжие земляки воздавали за проявление свободолюбия и смелости коктебельскую песенку: «Среди долины Коктебля лежит родимая земля: колхозы, бля, совхозы, бля, – природа». Сыпались не очень свежие эпиграммы вроде:

Иван Андреевич Крылов

Не ел с секретарями плов,

Не добивался он чинов,

Ни грамот и ни орденов.

Был лежебока, умник, скромник

И умещался в однотомник,

Но совершенно не таков

Наш баснописец Михалков.

И вовсе с запретной смелостью подавали эпиграмму на лауреата Сталинских премий Семёна Бабаевского – автора романа «Кавалер золотой звезды».

Не всякий бриллиант прозрачней воды,

Не всякое золото звонко,

И весь «Кавалер золотой звезды»

Не стоит хвоста «Золотого телёнка».

А если к этому добавлялись весёлые афоризмы поэта Михаила Светлова: «Я не люблю занимать деньги. Берёшь чужие, а отдаёшь свои», «Когда всадник задумывается, то лошадь бежит в другую сторону», «У рака будущее впереди», «Я пью больше, чем надо, но меньше, чем хочется», «Если у людей телосложение, то у меня теловычитание», «И под липой можно дать дуба», «Жаль, что в рай надо ехать на катафалке», то успех и репутация неотразимого остряка гостю была обеспечена.

Впрочем, теперь всё это поставляет телик.

Накопителем и разносчиком такого московского «фольклора» был в то время Виктор Шершнёв, потому что ему приходилось вести интервью и беседы с заезжими знаменитостями.

Сегодня он тоже явился с анекдотом:

– Так вот, ветераны эротического фронта, пришёл в регистратуру посетитель: «Мне нужен врач «ухо, горло, глаз».

– Такого не бывает, чтоб горло и глаз, – ответили ему. – Есть лор и офтальмолог.

– А как же мне быть: я слышу одно, а вижу другое?

– Да, бывает. И всегда было.

Поржали всласть и огорчились: оказывается, собирался Виктор уезжать из Крутогорска не то в Сыктывкар, не то в Нарьян-Мар.

– Как я там без вас буду? – вздыхал он, разливая коньяк.

– А мы-то без тебя, Виктор-диктор, как? Может, Жека только скрасит наше существование. Он у нас Левитан, – бросил немногословный Федя Долгих.

– Ну-ка, прочитай вот этот абзац, схватив газету, ткнул пальцем Шершнёв в газетную передовицу.

Жека прокашлялся и для начала подпустил коронное вступление, которое подняло переполох в Несваричах и в Казацком Мысу.

– Правительственное сообщение. Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Журналисты Крутогорска прощаются с прославленным диктором Виктором Васильевичем Шершнёвым.

Шершнёв захохотал:

– Молодчик! Далеко пойдёшь!

Польщённый Жека пожаловался, что его не берут в дикторы.

– И меня не сразу взяли, – утешил его Шершнёв. – За тех, кто читал сообщение о великой Победе.

За это, конечно, грех было не выпить. И все загалдели, чокаясь.

Умели журналисты «заливать» в любом смысле: и выпить, и наговорить красивых слов. Их досталось в этот вечер Тае-Таис-Таисье сполна. Она, переполненная благодарными чувствами, вдруг встала и сама сказала:

– За вас, настоящие благородные мужчины – труженики пера!

Это всех тронуло. Конечно, они настоящие скромные и деловитые труженики пера. Только не все это понимают. К примеру, редактор зря их гоняет за то, что иногда принимают на грудь. Таин тост растрогал газетчиков и они начали с умилением вспоминать о своих поездках, о необыкновенных людях, с которыми встречались: плотогонах, милиционерах, сталеварах, настоящих деревенских Кулибиных – братьях Кожемякиных, председателях Червякове, Ронжине, с которыми лично были знакомы. Конечно, о гороховом киселе с льняным маслом, которым угощал Александр Дмитриевич Червяков.

Федя Долгих обижался, что не попал на Олимпиаду в Москву.

– Я целый год освещал-освещал спорт, а меня послали в Богородское, а на Олимпиаду поехал Касимов. Разве это справедливо?

Олег Смолев, утешая Таю, говорил, что учиться рисовать никогда не поздно. Он знает водителя троллейбуса, который начал рисовать в пятьдесят лет. Да и вот недавно информация прошла, что у артистки Телечкиной проклюнулся талант и она рисует букеты цветов, натюрморты. Причём вполне прилично.

– А я портреты хочу. Я хочу всех своих соседей из Несваричей нарисовать и, конечно, маму, бабушку с дедушкой, тётю Лёлю, – вдруг призналась Тая. – Ещё у меня пять сестёр и братьев, так я их тоже хочу нарисовать. – Её потянуло на полную откровенность. Она открыла свою заветную папку и показала рисунки Смолеву.

Олег Смолев умилился и даже вновь поцеловал Тае руку.

– Если бы я был детский поэт, я бы попросил вас оформить свою книжку, – признался он.

– Да вы что, разве можно? – изумилась Тая. – Кто я. Клубарка.

– Нет, вы одарённый человек, – хвалил Таю Смолев.

В конце концов её утомила пьяная неразбериха с её перехлёстами. Ведь сегодня в три утра она поднялась в Несваричах, чтоб поспеть к поезду, а теперь уже вечер.

– Хорошо с вами, но я пошла. Мне надо на вокзал, – вставая, сказала она. – Чемодан надо у тебя взять, – напомнила Жеке.

– Какой вокзал? – возмутился Жека.

– В Эстонию уезжаю, – напомнила она.

Она в Несваричах мечтала, как свистнет по-ямщицки паровоз и умчит её к Виринее в неведомую Эстонию. А вот задержалась.

Было уже темным-темно в переулках, а на небе ночь обильно высеяла звёзды, когда они с Жекой двинулись из редакции к нему домой. Жеке ещё хотелось выпить, но магазины были закрыты, и он утешался надеждой, что у матери Варвары Диевны найдётся что добавить. Тае было не по себе от того, что она не позаботилась о ночлеге и вот теперь идёт с этим Жекой и неизвестно, где приклонит голову. Может, только на вокзале.

– Гостиницу «Россия» не обещаю, но топчан найдётся, – уверял Жека и пробовал на всю улицу по-левитановски пробасить своё коронное: «Внимание, внимание, говорит Москва».

– С ума сошёл. Люди спят, – пыталась усовестить его Тая. – Это ведь не в деревне. Тут столько народу.

Жека артачился, поддразнивал Таю, повторяя своё: «Внимание!», но ближе к дому притих.

Спать пришлось Тае действительно на топчане, в каком-то дровянике, где уже посапывала носом Жекина сестра Тоня.

– Явились – не запылились, – прикрывая ладонью глаза от света лампочки, пробормотала она и скомандовала Тае: – Ложись к стене. Я люблю свободу.

Тая осторожно, с виноватостью разделась и перебралась через Тоню к дощатой стене. Быстрее спать. Умаялась нынче. А завтра в Эстонию.

Средь ночи Тая всполошённо проснулась от того, что кто-то беззастенчиво и требовательно прижимался к ней и шарил руками по телу.

– Кто это? – с испугом подвигаясь ещё ближе к стене, вскрикнула она.