Наталья Рубанова - Карлсон, танцующий фламенко. Неудобные сюжеты

Он проводил Аннет до дому, старомодно поцеловал руку – в общем, начал «ухаживать»: девятнадцатый век, девятнадцатый, кто б мог подумать, что он… впрочем… Аннет – талантливая, вихреподобная – влюбила его в себя молниеносно, не приложив к тому ни капли усилий. А ведь в неё и правда, пожалуй, трудно было не влюбиться – в эту её смуглую кожу, цыганские волосы, в родинку над верхней губой… В эти «выточенные» пальцы (руки, впрочем, отдельная тема – её рукам он посвящал когда-то целые оды: Аннет посмеивалась, однако надушенные листочки в шляпной коробке хранила исправно). Особенно хороша была она, конечно, в концертах: аристократка, герцогиня, сокровище, что там ещё?.. Не строгое чёрное платье обнимало её тело, но дерзкие радужные наряды, и запах этот… запах этот, наполняющий зал… запах Аннет. На Шуберте она благоухала, да-да… на каждом композиторе она благоухала по-разному — и сколько же мощи, сколько откровенного (впрочем, едва ли осознанного) бесстыдства было в этом нетривиальном обновлении, сколько эроса!

Он знает точно. Он всё помнит. Он до сих пор не может его слышать. Запах её Шуберта .

«…представь, если б не тот вечер! – думаешь, нас бы не было? – не думаю. мы бы всё равно… рано или поздно… – бывает и «слишком поздно», Аннет! – уедем. я заберу ребёнка, и… – му́жчик-то переживёт? – му́жчик?.. у него есть музыка. это держит. это нас всех над пропастью держит – почему ты так говоришь? – потому что если ты исчезнешь, у меня останется музыка… – я не исчезну – …а это очень, очень много: больше жизни, больше любви – не говори так, мне страшно – а ты не спрашивай, я ведь с четырёх лет за клавишами, я дышать без них не могу, они же ядом, ядом пропитаны… – прости – нет, ты прости…»

Он теребит подол её концертного платья. Неужто, как и все, Аннет появилась на свет «естественным путём»? Из тех ворот, откуда весь народ ? Кто она? И зачем ей своё подобие? Аннет никогда не проявляла к женщинам интереса – у неё и подруг-то, по сути, раз и обчёлся, одни приятели-музыканты – и все делают вид, будто не влюблены; непросто, ох непросто дружить с королевой! Нужно остаться на почтительном расстоянии, не пригласить, срываясь на хрип, в какую-нибудь Италию, не предложить (далее по списку)… Но: музыка Аннет и мужчины Аннет… Но: мужчины Аннет и музыка Аннет… Но! Музыка! Аннет! И! Мужчины! Аннет!.. О, казалось, её хватит на десять «красивых жизней», а она возьми да выйди за него замуж… С нянькой, по счастью, повезло – Аннет извелась бы, случись ей самой изо дня в день подтирать сопли новоиспечённому чаду, пусть и любимому: а посему обновлённая программа – романтики, в том числе обожаемый Шуберт, – была исполнена через четыре месяца после родов (на этом слове Аннет морщится) блестяще.

«…если б ты узнала, что я тебе изменила, что бы ты сделала? – ты и так изменяешь, с му́жчиком – не говори «му́жчик»… только мы не спим больше года – почему? – шерше ля фам – вот так из «белых» получаются «розовые» – не люблю клише. слова этого не люблю – ок… – нет, ты мне скажи, скажи! какая разница, что у человека в штанах? – насмешила! ещё у кого-нибудь спроси… – нет, я серьёзно. какая разница? – тем не менее ты… – ты не любишь му́жчика? – не говори «му́жчик»!.. нет, он меня раздражает – например?.. – одним свои видом. надо бежать, но не в гостиницу же… – беги ко мне – уже сбежала, разве не видишь? – если б ты не появилась, я бы убила своё тело… – что-что?.. – нет причин лгать! – не лги – я, видишь ли… как бы без пафоса-то… ну, в общем, потеряла смысл. поэтому если ты исчезнешь, меня не будет, вот и всё – я буду… – только не задирайте нос, моя королева! – о чём вы, герцогиня!»

Он рыдает. Неужто все эти годы Аннет только позволяла любить себя? Или, может, это просто бзик – ночные её поездки с Прекрасной Дамой? Удушающая нехватка острых ощущений? А что он – он! – даёт ей, кроме звуков? Когда они последний раз были вместе… и вообще были вместе ? О чём говорили? Чего ей не хватает? Чего им надо вообще, этим принцессам? Он ревёт. Заходится от бессильной ярости. Стыд – не более чем условность.

«…ты пахнешь знаешь чем? —..?.. – пеной морской – а ты… ты… солью земной – ты септима – большая или малая? – по-разному, но точно септима – а я кто? – а ты секунда – секунда и септима, в сущности, одно и то же, нужно лишь поменять этажи нот местами, и… – так?.. – молчи, грусть, молчи – да, да, здесь – нет, не сейчас – вытечешь – достаточно того, что ты… – странная – нет, постой, успею… мне сейчас нужно знать лишь одно… ты ведь будешь любить моего ребёнка? – я уже люблю твоего ребёнка…»

Он садится. Играет. Негромко – и всё же карточный домик рушится. Пять утра. Шестёрки всех мастей стучат в стену: пять утра, господин хороший, имейка совесть! мало мы, что ли, рояли ваши терпим ?.. Пустая бутылка катится к батарее. Ребёнок, ничего не понимая, вскакивает с кровати и спрашивает папу , что случилось. Папа смеётся. У папы есть музыка. Она удержит, непременно удержит… лишь она одна и не даст отцепиться тросу: Franz Schubert, Six Moments musicauх, D 780.

Джон держит Эн под локоток (локоток-лакмус, локоток-куколка, локоток-энтомолог’dream) – держит так нежно-сосредоточенно, что даже не замечает, как щербатые его подошвы скользят по чешуекрылому льду, и вот уж оба – олэй, бабочка, смотри-ка! – летят стремительно вниз, вни-из – туда, где лунная её дачка (так называет Эн новёхонькую свою – с иголочки, в чьё ушко сто кальп входила, – нору) приобретает слабо ощутимые очертания студии, а там: великанская размагниченная кровать, стражники-полки с уснувшими буковками царевен в чернокнижных арканах, сухопарые монохромные жалюзи, стол, стул, батарея – и так до лампочки.

Он, впрочем, упустивший в том паззле локоток Эн, всего этого теперь-то не видит, как не видит теперь-то и Эн, не успевшая в том паззле (конец века стучал по рёбрам, кому сиделось на пятой ровно!) запеленговать его, Джона, рахманиновскую растяжку: децима, а в ней, если рельефно-точечный шрифт нащупать, – тыква-горлянка, лагенария.

Но это – в нынешнем здесь-и-сейчас, а в том — смеющиеся зрачки Джона врастают в смеющиеся зрачки Эн, отражающие усмешку дарёного брюта: и вот – пузырьки истончаются, и вот – волчья ягодка перекатывается с ухмылкой в лабиринте времён, зато сладкая шоколадная крошка пристаёт к лабиям: lingua-lingua, я тебя съем, аmor non est medicabilis herbis [2] Любовь травами не лечится: Овидий, «Героиды». , олэй!

Город Тот, раскинувшийся над Городом Этим, впускает струящиеся эфиры их с той же лёгкостью, с какой Эн отламывает от кожи клетку за клеткой. «Клетку за клеткой! Клетку за клеткой!» – скандирует, не понимая истовой зависти, оставшийся внизу шельф: оный не ведает, что снулый его гаввах [3] Эманации страдания. давно поделен цепями питания – во многой мудрости много печали!