Галина Коваль - Дела земные

– Тогда увидишь свой цветок среди других.

– Дед, да что ты привязался к этой книжке? Там же все выдумано!

– Там все ясно, дурень! Была у меня роза…

Внук понятливо закивал головой и ушел с этой пустой головой в прошлое. Дед это заметил и произнес:

– У тебя кактус был – зеленый, неопытный. Он бы и зацвел красотой невиданной, если бы ты не был баобабом. Самые лучшие годы на малолеток потратил!

Внук отошел к окошку. «Завтра бы стекла помыть да протереть газетой, как мама это делает», – подумал он.

– Слушай, дед, да никого я не трогаю. Я просто живу.

– А то я не знаю! А ты трогай, с пути убирай, соломку стели.

Дед выпростал руку из-под одеяла и положил ее на грудь. Его щеки порозовели, а глаза заблестели.

– Можно думать, что это ты, а не я, напился чаю, – хмуро сказал внук.

– Если еще есть, то и я выпью. С бабою.

Дед имел в виду ром-бабу из кулинарии. И началось чаепитие. Внук отламывал кусочек ром-бабы и вталкивал его в беззубый рот деда. Потом из столовой ложки поил деда теплым чаем. Причем делал это внук как-то особенно сердечно. Не так, как всегда. Дед почувствовал эту сердечную теплоту, и душа его согрелась.

– Чай – он бодрит, – произнес он. – Даже спать не хочется. Еще почитай.

На этот раз внук читал чуть ли не с выражением. Дед слушал, как дите малое, и глаза его блуждали по комнате. Часы на стене поблескивали старой позолотой. Встретившись с ними взглядом, старик заулыбался. Тиканья часов слышно не было – видимо, часы тоже слушали.

– Еще не спишь? – спросил внук.

– Опять все про тебя было написано, – ответил дед.

– Да неужто?

– А сам посуди. Планета короля – это про тебя. Как ты жил? Все для тебя должно было быть. Молодых девчонок возле себя держал, а они, раскрыв рот, слушали тебя и во всем слушались. А помнишь ли ты, что писал твой Экзюпери? Спросить с каждого можно лишь то, что он способен дать.

Нельзя приказать варить кисели девчонке в шестнадцать лет. Ей платья каждый день менять надо. Да и вас, парней. Ты молод, но они еще моложе.

А молодость честолюбива, глупа и тщеславна. Ей кажется, что она всех красивее, всех нарядней и умнее. Ох и умница твой Экзюпери!

Дед даже голову приподнял, и внуку пришлось присесть рядом и свернуть вдвое подушку, чтобы голова деда была повыше. Он не сердился на деда, а дед не сердился на него. Какая-то мягкая печаль нашла себе место в сознании и того, и другого.

– А планета пьяницы не про тебя? Сколько ты пил после всяких передряг? Пил просто так – чтобы пить.

Теперь внук пустился в странствия по своему прошлому. Голова его повернута к окну, профиль очерчен вечерним светом, и у деда есть возможность разглядеть внука. Смотрит старик и любуется, и радуется, даже пролежни у него не зудят – тепло и уютно ему в кровати стало.

Старик заснул. Внук остался в прошлом. А часы на стене заскучали – люди их покинули.

Взгляд с потолка немножко задержался на лысеющей макушке сорокалетнего внука, потом улыбнулся часам на стене, потом нырнул в окошко – и…

Ослеп. Оглох. От взрывов снарядов. Страшная сила подняла его в воздух и потом бросила на корчившуюся от взрывов землю. Было ужасно. Снаряды рвались и рвались, и небесные комья грязи сыпались и сыпались на окровавленную землю. Он чувствовал на себе этот тяжелый слой промерзшей земли и надеялся, что он закроет его своим телом, как щитом. А на что ему еще больше было надеяться?

Бомбежка закончилась. Земля-матушка еще осыпалась с небес на тело солдата, а он обнимал землю, вжимался в нее и благодарил за спасение. Он свято верил, что спасла его именно эта земля – ржаная, нищая и родная.

Солдат пошевелил каской, чтобы сбросить с себя слой закрывающей его лицо земли, и открыл глаза. Сначала увидел израненную землю, а потом израненного себя. Рана на ране. А к самой глубокой ране прижался белоснежный котенок. Откуда он тут взялся, непонятно. Но солдату было больно, и он, позабыв про котенка, заорал:

– Я ранен!

Котенок не исчез. Он трясся всем телом, но не сводил с солдата глаз.

Нарастающий свист очередного снаряда заставил солдата опомниться. Он схватил рукой белоснежный комочек шерсти, прижал к щеке и накрыл краем каски. Взрыва почему-то не последовало.

И вот лежат на черной израненной земле двое – человек и белоснежный кошачий детеныш. Солдат мотнул головой, каска сдвинулась на правый бок, и перед его глазами оказались глаза котенка.

– Ты чей? – спросил солдат.

– Я твой! – ответил за котенка новый взрыв.

И тут по каске постучали. Еще одни зеленые, почти кошачьи, глаза посмотрели на солдата.

– Живой?

– Да вроде бы.

Санитарка распласталась рядом с солдатом – голова к голове. И тут увидела котенка.

– Ух ты! А он твой?

Две каски, два подбородка на израненной земле. Три пары глаз. Глядя на них, даже снаряды перестали падать.

Санитарка была бесстрашной. Солдаты ласково называли ее «шалавой безмозглой» и улыбались при этом. Имелось в виду не легкомысленное отношение к мужчинам, а легкомысленное отношение к смерти. Залезть в горящий танк, чтобы вытащить оттуда почти смертельно раненного танкиста, ей было раз плюнуть.

Лица санитарки никогда нельзя было разглядеть. Каску поддерживал курносый носик над остреньким подбородочком. Губ тоже не видно – они вечно с грустью поджаты. Но сейчас рот санитарки рядом, и он розовый, как у котенка.

– Отдай мне котенка, – попросила санитарка. – Ты его не прокормишь, а у меня и пипетка есть, и молоко сухое.

– Если поцелуешь, он будет твой, – усмехнулся солдат.

– А что же не поцеловать? – И женские губы прилипли к мужским губам. А потом оторвались и восторженно чмокнули белоснежную шерсть котенка.

– Ты мо-о-й! – воскликнула она.

– Он твой! – подтвердила изрешеченная снарядами земля.

Котенок зарылся в женской груди, что-то ему напоминающей.

Взгляд с потолка проследовал было за котенком, но был ошеломлен следующим поцелуем – более длинным, дрожащим и бесконечным. Даже после поцелуя губы солдата и санитарки не разжались, а продолжали вглядываться друг в друга. И земля стала под ними горячей.

Взгляд с потолка прошуршал над степью и деревенькой, в которой вместо разбомбленных домов торчали только печные трубы, ворвался в свою комнату и зарылся в подушку.

Так устал он путешествовать во времени, что спал тяжелым сном.

– Проснись, дед! Подгузник поменяем – мне идти надо.

Плохо ему было возвращаться в войну – чтоб она сгинула, проклятая.

Так же, как сгинула в небыль пацанка-медсестра с теплым комочком белоснежной шерсти за пазухой.

Дед с радостью открыл глаза. Понял, что не на войне он. Санитарку жалко, котенка жалко, но зато теперь они вместе навсегда.

– А ты не уходи, – сказал дед внуку. – Еще почитай.