Марк Аксенов - Семейная хроника «Царя Гороха». Часть 1. Предки

Конечно, в словах польских историков есть доля правды. Никто в польском руководстве не отдавал прямых приказов на уничтожение пленных. Но, согласитесь, что не могут несколько тысяч молодых здоровых мужиков (а других в армию не брали) просто так взять и умереть в течение одного года. Можно было бы не верить рассказу маршала Воронова, который в двадцатом году, будучи рядовым, тоже побывал в плену у поляков. Но свидетельств о нечеловеческих условиях содержания русских пленных хватает и в польских источниках. И в этой связи, вот какой вопрос хотелось бы задать польским историкам и политикам. А, если бы польских пленных офицеров не расстреляли, а просто положили бы изможденных, голодных, больных ночевать зимой в неотапливаемом сарае на голом каменном полу при наружной температуре минус пять-семь градусов, это бы уже не считалось убийством? И вы, дорогие друзья, уже не так бы о них скорбели? Ну, заболели и умерли. С кем не бывает?

Историческая память

Вообще всё, что сейчас происходит в наших отношениях с Польшей мне, как бывшему советскому человеку, кажется дурдомом – все эти сносы советских памятников, осквернения могил наших солдат, освободивших Польшу от фашистов… У них даже есть Институт Исторической памяти, если не ошибаюсь. О необходимости сохранения исторической памяти говорят и у нас. До последнего времени и я так считал. А сейчас вдруг подумал – а так ли уж нужно помнить всё подряд – и плохое и хорошее, что было между народами? Всё зависит от того, чего мы хотим – войны или мира? А если мы, что более разумно, хотим мира с нашими соседями, то неплохо бы в этом Институте исторической памяти иметь такой небольшой факультет «исторического забвения и взаимного прощения». Интересно, что простые люди, в отличие от политиков, прекрасно это понимают. Сколько наших солдат, оказавшись в 1945 году в послевоенной Европе влюблялись в полек, чешек, в мадьярок, и даже в немок, отцы и братья которых воевали против нас.

Да вот мой дед, простой русский мужик, рассказывая о своих злоключениях в Польше, даже и в мыслях не имел как-то настраивать меня против поляков. Знал, видимо, что среди них немало хороших людей, которые наверняка чем-то помогали ему в те нелегкие годы. Он не пытался заразить меня бациллой ненависти, не желал из-за собственных обид разрушать тот мир, в котором мы все жили, в котором царила настоящая дружба народов. То, что эта дружба была не только на бумаге, я знаю по собственному опыту. Кто в те годы в СССР не любил польскую музыку – Анна Герман, Марыля Родович, «Червонэ гитары», «Скальды», «Два плюс еден»? А как в Польше принимали наших артистов?! А дружба и творческое сотрудничество писателей, поэтов, Булата Окуджавы и Агнешки Осецкой…

Я до сих пор люблю польскую культуру. Я неделями жил в семьях моих польских друзей в Варшаве и под Лодзью. А потом они жили у меня в гостях в Москве. Польский язык в то время я выучил до такой степени, что приходилось иногда случайным польским собеседникам показывать мой «молоткастый-серпастый», чтобы доказать, что я не поляк.

Господи! Какой прекрасной была эта жизнь в дружбе, в радости узнавания других стран, культур, языков, традиций! И это ведь тоже память, которая теперь уже стала исторической. А память о плохом? Да, конечно, она была. Разговоры о Катыни, о Варшавском восстании нет, нет, да возникали. Но, так сказать, под сурдинку. Это никогда не было главной темой нашего общения. Как и положено в приличном обществе. Ну не будете же вы, придя в гости к соседу, который радушно вас принимает, рассказывать ему, каким дураком и негодяем был его прадедушка! Какое вам, в сущности, дело до него? Вам же не с ним жить и общаться.

Мне кажется, историческая память – это, как аптечка, которая содержит и лекарства, и яды. То и другое полезно в разумных дозах. Но если вы не хотите отравить мир, в котором живете, держите яды под замком и подальше от неразумных детей. Ибо, как сказано в писании, не ведают, что творят…

Невест ореховские парни высматривали по соседним деревням и сёлам, что, конечно, не могло нравиться местным кавалерам. В Дубнино деду приходилось ходить довольно часто – и, чтобы на речку попасть, ну и на гулянки. А идти нужно было лесной дорогой. Там вечерами до или после гулянок Дубнинские ревнивцы устраивали засады для «чужаков» из Орехова и Трегубова, которые осмеливались ухаживать за их девчатами. Дед мой был небольшого роста, но на выручку ему приходила солдатская сноровка и изобретательность. Об этом, видимо, с его слов, мне рассказывал его сын и мой дядька Николай. Иван, идя на гулянку, носил в кармане солидный камушек, что-то вроде кастета. Когда на его пути вставал какой-нибудь верзила, он начинал что-то невнятно бормотать. Верзила вопрошал: «Чего, чего?». И при этом наклонялся поближе к источнику звука. Но, как только его физиономия оказывалась достаточно близко, следовал сокрушительный удар. Верзила падал, и, поскольку в темноте камня не было видно, его сообщники думали, что нарвались в лице моего деда на необыкновенного силача. Когда «тайна удара» была разгадана, Иван стал пользоваться другим средством защиты – «пружиной». Это была стальная пружинящая лента, которая в согнутом состоянии помещалась в рукаве пиджака. Стоило только энергично потянуть, и она мигом выскакивала из рукава и со страшным свистом разгибалась, нанося противнику весьма болезненный удар.

В Дубнино Иван познакомился с Екатериной и через некоторое время они поженились, о чём свидетельствует «Выпись о браке» Отдела ЗАГС при Овчининском ВИК (волостной исполнительный комитет). Вскоре у них родилась дочка – моя будущая мама. А через год отец Ивана умер. Дом достался по завещанию старшему брату Андрею, а Ивану досталась лошадь – неплохая подмога не только в поле, но и в строительстве. Свой дом Иван начал строить почему-то не в своей деревне, а в Дубнино. Через два года жена родила ему сына. Всё шло своим чередом. Иван, как и раньше, работал то в Москве, то в деревне. Но в конце двадцатых коллективизация вступила в активную фазу. Коммунисты начали отбирать у крестьян скот для создания колхозного стада. Иван понял, что той жизни, о которой он мечтал, уже не бывать. Да к тому же, советские власти приветствовали переезд крестьян-плотников в города, где в то время не хватало рабочих рук. А с отхожим промыслом в деревнях было надолго покончено.

Наскоро продав остатки имущества, Иван и Екатерина со своими двумя детьми – Зоей и Колей – и с четырнадцатилетней сестрой Екатерины Надей переехали в Москву и поселились неподалеку от Курского вокзала в районе с неблагозвучным названием -Сыромятники, о котором я поподробнее расскажу немного позже. Как это часто делается в России, отхожий промысел запретили, плотникам предложили жить в городе, а о том, куда их поселить, никто как-то не подумал. В результате семья моего деда в составе пяти человек какое-то время жила вместе с семьей его брата Андрея, имевшего такое же количество домочадцев, в комнатке размером в 10 квадратных метров в полуподвальной коммуналке в Сыромятниках. То есть на каждого человека приходилось по одному квадратному метру. Сейчас даже покойнику на кладбище больше площади отводится. Потом Ивану дали свою комнату в соседнем доме. После Андреевой клетушки комната в четырнадцать квадратных метров в такой же полуподвальной коммуналке казалась дворцовой залой. Иван был единственным кормильцем семьи, и, чтобы всех прокормить, ему приходилось работать «по две, по три смены». Так говорила бабушка. Сам же дед рассказал мне лишь об одной работе, в которой ему пришлось участвовать в этот период между двумя войнами.