Лидия Зимовская - Улыбка сквозь трамвайное окно

Весной я пришла вставать на учет. Врач, которая мне давала направление в больницу, уверенная, что мне никогда не родить, и сейчас не поверила. Правильно, срок был еще маленький, и ей трудно было определить. Но я-то точно знала, что ношу сына.

Через две недели она поставила меня на учет, сказав, что я – случай почти невероятный. По крайней мере, в ее практике такого еще не было: «Теперь наша главная задача – выносить». А это было непросто. Для подстраховки врач постоянно направляла меня в больницу, и из девяти месяцев половину я провела в стационаре.

То, что мальчишка у меня растет беспокойный, я поняла сразу. Ему не нравилось решительно все: что я ела, как ходила или лежала, особенно он не переносил жару. Он не давал мне ни минуты покоя. А с тех пор, как он начал шевелиться, пинал меня нещадно. Было такое впечатление, что внутри я вся в синяках.

Я постоянно урезонивала этого непоседу. Разговаривала с ним, рассказывала сказки, пела песни. И в такие моменты он утихомиривался. Вся палата надо мной смеялась. Девчонки молодые, глупенькие, откуда им было знать, что мы с сыном так хорошо понимаем друг друга.

Последний месяц перед родами я пролежала в больнице. Второй Новый год подряд на больничной койке. Врач в консультации по-прежнему боялась за исход беременности и, стараясь предотвратить преждевременные роды, направила меня в больницу. Я не возражала, хотя была уверена, что все теперь будет нормально, и я рожу сына 6 января – в сочельник. Так и лечащему врачу в стационаре сказала. Молодой доктор посмеялся надо мной: «Почему сына и почему именно 6-го? Полежишь у нас еще недельку. Может быть, под старый Новый год и произведешь кого-нибудь на свет».

УЗИ тогда еще не делали, и было простительно, что доктор не знал о моем сыне. Но я-то точно знала. Шестого января на обходе врач спросил, хитро улыбаясь, как я себя чувствую. Я сказала: «Сегодня к вечеру рожу». Он покачал головой: что, мол, с ненормальной разговаривать.

Скоро начались схватки. Родила я быстро и легко, почти как шестнадцать лет назад Алешу. Видимо, моему непоседе так надоело быть внутри мамки, что он поторопился выскочить на божий свет. Да так разорался! Мой палатный врач едва успел на роды, но ребенка принимал сам. Когда я спросила, как там мой сынок, все ли у него в порядке, врач только и сказал: «Ну ты даешь!»

На другой день, в Рождество, день был ясный и морозный. Окна палаты покрылись узором. Мой сынуля, страшно голодный, сначала захлебывался молоком, а потом наелся и затих. Я, успокоенная – моя крошка рядом, – закрыла глаза. «Вот, Алеша, у тебя братик родился. Такой же, как ты, непоседа». «Береги его, мама».

Сейчас Илюша уже совсем большой, во второй класс пойдет. Правда, со школой у нас проблемы. В первом классе учительница выставила ему двойку по математике, говорит, не может решить даже простые примеры. Но дома мы решаем такие сложные задачи, сама их придумываю. Илюша ни за что не хочет делать то, что ему неинтересно. С трудом заставила его летом перерешать все примеры за первый класс, чтобы исправить двойку.

А какие сочинения он пишет! Сначала заметила, что он рассказывает мне незнакомые сказки. Думала, мультик по телевизору посмотрел. Говорит, сам сочинил. Уговорила его записывать сказки. Предложения строит очень грамотно, но ошибок… Думаю, это дело поправимое.

Объясняю учительнице, что Илюша – ребенок особенный. Его надо понять и принять его правила жизни. Показывала его сказки. Но она не верит, говорит, я сама сочинила, а его заставила переписать. «Вон сколько ошибок! Ему и по русскому надо ставить два». Может, его в другую школу перевести?

А живем мы втроем. Отец Илюши переехал к нам.

Я рада, что встретила тебя. Наверное, утомила своим рассказом. Вроде бы легко говорю о смерти Алеши, а где-то глубоко такая тоска засела. Только Илюша и отвлекает. Когда приходим с ним к Алеше на могилку, он стоит тихо-тихо, травку погладит, цветы польет. Говорит: «Как жалко, что я с ним не был знаком. Я бы его так любил».

Историю эту мне рассказала бабушка, когда я была еще маленькая. А она услышала ее от своей бабушки, когда тоже была маленькой. Так что произошло это лет сто назад, нисколько не меньше.

Бабушкино село стояло совсем рядом с большим губернским городом – верст двенадцать. Сейчас с окраины видны многоэтажные дома – так город разросся. Да и тогда: только лесок да несколько узких улочек пройти – и ты уже на первом базаре. А на лошади так и вовсе мигом. Потому в селе и останавливались на ночлег торговцы из дальних деревень: им одним махом от дому до губернских рынков дорогу было не одолеть.

А тут вечерочком отужинают своим хлебушком, что достанут из котомок, побалуются чайком из двухведерного хозяйского самовара, лягут вповалку на полу, а утром чуть свет запрягут лошадей и через час уж разворачивают на рынке торговлю. За постой платили хозяевам копеечки, а денежки копились. Так что из-за одного только удачного места было село зажиточным. Ну, так ведь и сами не ленились, работали. И торговали на рынке: мясом да молоком, зерном да яблоками.

Не только торговцы с товаром спешили в город. Каждую весну, как только сойдет снег, появлялся в деревне старик-нищий. Где он зимовал, никто не ведал. Но только каждую весну он заходил в деревню, стучался в ворота, прося милостыню Христа ради. Без подаяния его со двора не гнали: подать нищему – Божье дело. Вот и набивал он котомку хлебом да стряпней, а то и копеечку в карман прятал. Кто-нибудь сжалится, пустит нищего в хлев со скотом переночевать. А утром он вместе с торговцами ни свет ни заря в город подается. Там на рынках с весны до осени и просит подаяние. Где щедрый продавец да богатый покупатель, всегда денежка нищему перепадет. А первый снег падет, нищий отправляется в обратный путь. Было так и год, и два, и десять лет. Уж привыкли в селе к нищему старику. Чей да откуда, сколько лет и почему семьи нет, не спрашивали. Подадут милостыньку и забудут про нищего – своих забот полно.

Осенью под Покров опять появился старик в селе. Шел еле-еле, с трудом отрывал посох от земли, полы грязного оборванного зипуна тащились по грязи. Нечесаная бороденка свалялась, лицо серое, как старая шапка на голове. У ворот ближней избы свалился старик, не может дальше идти. Постучал посохом в ворота. Открыла баба-хозяйка, по привычке сунула нищему краюху хлеба.

– Мне бы отлежаться, болею я, пусти, хорошая.

– Самим тесно, – сказала баба и захлопнула ворота.

Посидел нищий, с трудом поднялся да дальше потащился. Все село прошел, да никто его не пустил. Вот и крайняя Никифорова развалюха показалась. Здесь не пустят, видно, на дороге помрет.