Галина Щекина - Начистоту. Книга писем

А этот человек просто сокровище – невозможно одинокий, умный Гриша Сахаров.

Я в Москве рассказывала в электричке из Переделкино свою любимую историю про расторможенность воображения. Ну как у Анчарова в «Сода-Солнце»: дали шести обалдуям таблетки творчества, и пять из шести решили сложнейшие проблемы. А в таблетках только мука и сахар, и больше ничего! Так вот, наш критик Фаустов в картинной галерее при большом стечении литературного люда взял и запустил бумажную птицу творчества. И она тюкнула в макушку самую скучную нашу 60-летнюю писательницу. «Поздравляю, вы стали графоманкой!» А она как очнулась. Так начала писать, что все рты пораскрывали: и народный язык, и музыка, и всё сверх меры, и Фокина заметила, и все заговорили – вот такой фокус. Это стало легендой. А Гриша и говорит: «Да я знаю Фаустова». – «Как?» – «Да читал в „Октябре“ голос из Вологды…» – «А ты где живешь?» – «В Орле». —?! И живет в Орле, и общества нет, и единомышленников, и не психует 18-летний мудрец. И комплексов нет, естественность полная. Я с ним проговорила целый день, с ним и еще с Пашей Чечеткиным из Перми, вот тоже уникум, будущий магистр богословия.

И мы с ними ходили по Арбату, глазели на памятник Окуджаве (как интересно – можно руку на плечо положить), на стену Цоя, на художников арбатских. ИРА МЕДВЕДЕВА. Посадила Юльку из Перми, чтоб ее рисовали, потом деньги за нее заплатила. Думаю, пылающая от волнения Юля никогда этого не забудет! ИРА кормила нас бананами. А я-то чего, не маленькая… Ешь! И я стала маленькой девочкой, с которой возятся, и тепло мне было, щекотно в горле. Только что по голове не гладили. Но был подарок и мне. Ира М. работала дедом Морозом. Все собирались в Пушкинский музей, а у меня денег не было, ведь мне пришлось все деньги отдать за обратный билет (купейный). И я стала такая убитая, и вдруг она: «На тебе деньги, сходи, когда еще соберешься…» Тут и случился, наверно, главный мой московский подарок. В Белом зале я долго разглядывала картины, развешанные по проекту «Диалог в культурном пространстве». Остроумно: рядом две непохожие картины и тут же планшет с описанием аналогий. Глянешь – всё разное. Начнешь читать – да, столько похожего – от темы до глубинных связей. Картины Пикассо и тотемные фигурки. Девочка на шаре и девочка в виде ложки. Это грандиозно. Ничего подобного не видела. Ребята Гриша и Паша тоже тихо передвигались с такими лицами, сосредоточенные, бледные. И еще. Одно полотно – оно ранило. Художник Карер (или что-то похожее). Поцелуй матери (материнский поцелуй?) Женщина, поразительно мягкая, плавная, обнимает девушку – дочь? сестру? – рядом еще одна… Картина монохромная, как фотография, черно-белая, очень большого формата, но такая возвышенная и чувственная одновременно. Не передать! Их захлестнула волна тепла и нежности. Это видно, энергетический поток их окутал. Из глаз хлынули слезы и не уставали литься. Я пыталась проморгать их и не могла. Три или четыре раз подходила я к ней, но с трудом заставила себя прекратить хождение. Это навсегда, уже не забудется. Спасибо, Ира.

Приходил пьяный Наугольный – его мать в реанимации с тромбом, кажется, уже неделю в коме, он подал чужие книжки, обозвал их провинциальной истерией и ушел до осени в свободное плавание. Всё угрожает уйти и не вернуться. Но я подожду, спешить мне некуда. Гораздо хуже, что человек уходит не в запой, а навсегда. Теряю Тимошу, героя недописанного романа. Он теперь туманится где-то в окне. Он раньше постукивал, тревожил меня. Но теперь он молча стоит. Жжет стыд: месяц не писала матери, сестре… Но Тимоша! Он живой, я бросила его на произвол судьбы. На работе всё равно не изменю ничего, а Тимоша? Его могу спасти только я. А он спасет меня. Вот так уходит жизнь, и кончается творчество. Неужели это всё? Надо просить отпуск, ехать в кадуйскую глушь и забыть всё. Природа, она спасет. Джен пишет правду, но это правда не литературная. Бытовая. А я поняла: конец близок. Ближе любого Тимоши. Спину холодит! Быстрей же…

Черный зал дышал и дымился индийскими ароматическими свечками. Всё было сумеречно, грустно. Шелестели целлофаны двух трогательных букетов.

– Вадя, а как потом микрофоны?

– Да я сделаю всё. Когда уходить будем.

Музыкант Вади Смит любит пошаманить во тьме. И любит посвящения. В этот раз тоже шаманил, и помогали ему гитарист Кошкин и саксофонист Кузнецов. И он посвятил… Да, сейчас это сделать легко, каждый день умирает кто-то. Умерла мать у Наугольного (он белый как мука, кричал, дрался целый месяц, брата Женю чуть не убил… Сегодня приходил ко мне ксерить свидетельство о смерти. Ничего не может есть. «Ешь овсянку, – говорю я и ксерю, – лечи себя быстрей»). Умер Ромка Куфтырев, два года на Лито ходил и – вскрыл вены в ванне. Поэтому не жду чудес. Вади Смит сыграл свою шаманскую музыку быстро. Кипел сценический дым, Вадя за синтезатором, посреди сцены Архипыч в белых брюканах, трогательный, у его ног – шикарно голоногая Хелен. И остальные музыканты бродят туда-сюда, как тени, дудят и бродят. Очень эффектно, такая модель Содома…. Мне понравилось, хотя я очень не люблю Смита.

Потом явились двое в мантиях – Игорь Мазилов и Антон Чёрный. Они представляли Окружной суд Пятой авеню (стих Архипова). Они вызывали свидетелей и выносили приговор. Первое обвинение от Наугольного – виновен в пошлости провинциальной. Вынести к пирандейлиной матери – ведро и поэта. Потом свидетели защиты – героини Архипова: рыжая Эвридика («зазывала, косой горбун, он тиранил ее и бил, но, наверно, всё же любил…»), беленькая в тяжелом атласном кимоно Моника («он нашел ее в грязном сортире»), лучше всех Натали Пушкина, она же – Наташенька («Натаха, дрянь такая, на что польстилась ягодка лесная, на пьяный патефон и блуд на речке…»), ей помогал студент во фраке. Класс, это был класс. А я читала рецензию от Тани Калашниковой (в сокращении) из Канады и телеграмму от Василенко из Москвы. Архип разволновался, его трясло: «В поэзии виновен». Потом читал свое. Сказал, есть еще одна Наташа, Ната Сучкова, это великая поэтесса, ее тут нет, она в Москве, но я прочту посвящение только ей. А еще я читала ему не оду, а одку, вот она:

АВАНГАРДИСТЫ В БЕРЕЗАХ (письмо наверх)

На семинаре множество угрюмых Поэтов тихо сгорбилось на креслах. Они сидели, обхватив колени, Вцепившись в подлокотники и скулы, И взгляды их являли безысходность, Решимость не уйти отсюда сутки. Вот бородатый мэтр простер ладони, Заговорил о срубе деревянном, О том, что наши жизненные центры Удалены от истинной природы. В порубанных лесах, глухих болотах Еще таится свет – душа народа, – И указал на русские березы, Которые лепечут наше горе.