Галина Щекина - Начистоту. Книга писем

Поэтому зря и сравниваю, разные весовые категории, потому что категорические императивы разные, потому что родины и веры разные, потому что сравнивать С. Саканского необходимо с Умберто Эко и его «Маятником Фуко», а также с Артуро Пересом-Реверте и романом его «Клуб Дюма, или Тень Ришелье». Там он обитает, там его вотчина, логово и лежбище… Синкретизм культуры, современной культуры, реальность полного отсутствия, породил идиотизм самореализации и самооценок. Кто поумнее и поироничнее, тот спасен будет. Именно отсюда постоянный диалог с самим собой, особого рода литературная шизофрения… Бога нет, ума мало, а о смысле Вселенной и о музыке сфер поговорить ой как хочется, вот и выходит сплошная Касталия и утомительная по своей скрупулезности игра в бисер. Зато у них всё есть, как при коммунизме. И сюжеты, и интриги, и пласты, будто на рынке. Хотя почему будто, обидно даже… Рыночные ценности, условные единицы, ложные ходы, поторговаться-то хочется! Вот вся суть… Культура рынка и рыночная литература. А стиль? Какой такой стиль? Стиль – после Освенцима – невозможен, оттого и стилистов нет.

Однажды пришел Наугольный и сказал, что тему про армию надо закрывать. Хватит уже! И тут же приносит рассказ опять про армию. Я прочитала и говорю: да ты всю жизнь будешь писать про армию, ты обречен. Он снова: закрою тему. И так уже три рассказа, один страшней другого.

И тут приходит диплом Артиады из Москвы, дали Наугольному за книгу «ПМ». Ему еще кличку дали – АН-ПМ (Андрей Наугольный, «Пистолет Макарова»). Я хватаю рассказ – и к редактору. А он почитал-почитал и, не сказав мне ничего, молча – к вышестоящему шефу, который вообще не вникает в журнал. Я ничего не знала. Вдруг смотрю, на моем столе рассказ Наугольного и ужасная резолюция шефа. Я ее приведу. «Рассказ написан абсолютно недоступным мне языком, даже понять суть трудно, о его литературных качествах судить не берусь, однако правда в нем есть. И если бы он еще был написан на русском языке, его обязательно стоило бы опубликовать. А так решайте сами».

Ну редактор так и решает: когда хочет, то ставит, а когда не хочет, то спихивает на шефа. Я смотрела на эту резолюцию и заливалась краской. Значит, не по-русски. Значит, комитет Артиады этого не понял, и я, раз эту книжку делала, тоже не поняла. Тем самым редактор указывал мне на мое место, мне – скромному члену писательского союза.

Я вдруг схватила толстые листы и порвала их что было силы. Гнев мой был страшен. Я клянусь, что ничего не видела перед собой. Правда! Она не виновата! Через несколько минут меня вызвали к шефу и попросили вернуть документ. Я сказала: его больше нет! И тогда шеф стал учить меня жить. Он потребовал, чтоб я всё склеила. Я долго смотрела и дрожала. Потом долго склеивала. Детям-то надо ведь еду на что-то покупать. Я была почти без сознания. Мне вернули документ и велели положить в папку входящих, чтобы я всегда смотрела. И помнила. Я сказала: «Господи, я так разочарована. Если бы вы хотели поговорить со мной о литературе, так я бы с удовольствием. Но теперь вижу, что больше такой возможности не будет». Я была красная как рак. Задыхалась даже. Понятно, никто из участников интермедии и не думал ни о какой литературе. Да черт с ней! И этот рассказ я посылаю сегодня Саканскому. Чтобы и Саканский, и все понимали, где мы живем.

Познакомилась в Интернете с Ракитской. Пришла к ней домой, пригласила в Вологду. Мне так нравится процесс материализации! Как будто волшебство наяву. Не понимаю, как Саканский общается с ней только по И-нету три года… Но я – другое дело. Я и Саканского бы материализовала, и Яшку Каzанову, и еще кое-кого, будь на то обоюдное согласие. Наверно, вечера сетевой литературы придуманы для меня, только в Москву и Питер не всегда могу вырваться… Что меня толкнуло? Стихи, конечно. Мне казалось, я смогу ее убедить, что среди 150 выпущенных ею авторов она не самый крайний. Хотела получить ее книгу из ее рук, и чтобы она сказала мне обо мне.

Ничего не вышло. Ракитская совершенно загадочный человек. Я думала, она пламенная революционерка с горящими глазами, а она вкрадчивая, с низким прокуренным голосом, с блуждающей полуулыбкой, мягкая такая, ускользающая. У нас сорвалась первая встреча из-за выборов, Дом культуры закрыли, у них ребенок заболел, перенесли всё! Но потом… Когда я встала в полпятого утра, поставила тесто на блины и пошла на вокзал, мне было весело, как в детстве. И вот этот базар на кухне. «Бабы, помолчите!» – бросил ее муж Богатых, и неторопливое хождение к памятнику Рубцову, а потом по ул. Яшина – Анатолий раньше жил здесь, – всё это еще было не время. Я удивлялась: перестаньте говорить о деле. А они всё о деле, о деле, им хотелось выпускать миниатюрную книжку, они с Володей говорили только об этом… Но для меня было еще не время. Я думала, вот погодите! Я спою вам ракитский «Аленький цветочек», подарю алую розу, тогда заметите.

Встреча с Лито – дикая, дичайшая. Я раздала много распечаток, но те, кому раздала, не пришли. Пришли те, кто не читал. Ладно, Ракитская сама читала. Народ глядел, безмолвствовал. С ума сошли? Все так же, как и с Арбатовой, молчали, как парализованные. Меня вдруг поразило, что она пишет о бесполезности литературы – вот это, чтобы меня не помнили, считали мифом, и про поэтов, которые читают вкруг, не слышат. Я испугалась, стала спрашивать. А Паша Тимофеев сидит такой красный, пьет пиво и говорит, что «размер стиха, как у Башлачёва». Редактор мой пришел! Затрагивал политические аналогии. Но в целом Эвелина интересней говорила про себя и про издания, чем про стихи. Анатолий вообще не соизволил читать, представляться. И всё сильнее было ощущение, что им всё пофигу. И все это видели! Потом нас выгнали из кабинета, пришла косметическая фирма. Разговор только начинался! Я пошла ругаться с вахтером, потому что до этого пели под баян, Ракитскую заглушали, потом эти с косметикой. Да, я просила прекратить это безобразие, потом расплакалась, и мне стало не до песен. Ракитская так и не услышала свою-мою песню. Но после Лито можно было пойти ко мне и попеть там. Нет, Анатолий не хотел, а Эвелина, она ведь жена. Я пошла домой в сильном ветродуе, с меня срывало одежду, а они так и не пришли, а на другой день поехали в Кирилловский монастырь. Я была им неинтересна. Ну и правильно. Книгу я не заказала, хотя у меня столько рукописей. Денег-то нет, обстановка нищая, шапка старая. Видно всё как на ладони. Что водиться с побирушкой! Я хотела дать ей вязаную шапку, ведь она была в газовой косыночке, ведь север же. Но муж ей сказал, сними, – она сняла. А я смотрела. Я никогда не разбиралась в людях. Никогда. И теперь не умею. Люди стали мне звонить и говорить, что, интересно, я себе вообразила?