Николай Борисов-Линда - По самому, по краю… Избранное

Дверь была заперта. Матерясь, Фролов бросался на неё всем телом.

– Успокойся, Фролов. Ты чё кипятишься? Ну, было и прошло. Ты сам посуди, тогда дело молодое. У бабы чёс, а ты на заработках, ну и что прикажешь бабе делать? На твою фотокарточку молиться, а? Да и как на зоне говорят: «один раз не пидорас». Когда это было, сорок лет прошло. – Никонов прислушался.

– Фролов, кончай дурить. Всего-то один раз и было. – Он, прижав ухо к двери, прислушался. Из-за дверей слышалось возбуждённое сипение.

– Всё, давай, мир, мы же с тобой мужики. Выдай мне индульгенцию за грех и на том забудем.

– Забудем, говоришь? Но ведь ты помнишь и, наверное, кому-то рассказывал. У тебя не язык, а помело. Открой дверь лучше по-хорошему. Не сегодня, завтра всё равно убью тебя. Пачкун блудливый. – Он ещё несколько раз ударился всем телом о дверь, но уже как-то неубедительно.

– Фролов, дай мне мой полушубок и я уйду. Замёрзаю. Мороз, наверное, уже под сорок.

– Ну и замерзай. Я тебя на улицу не выгонял, – Фролов, покачиваясь, тяжело направился к столу. По дороге он поднял свой стул и грузно на него опустился, уставившись в темное промёрзлое окно. Отчего-то вспомнилось, как они с Люськой познакомились на танцах в заводском клубе. И как он её провожал до калитки дома, боясь даже случайно прикоснуться к её руке. Эти воспоминания были так явственны и реальны, что он даже вздрогнул, когда вдруг увидел своё отражение в чёрном стекле.

Дверь заскрипела и в возникшую щель просунулась белая голова Никонова. По всему лицу у него была развезена кровь.

– Ну, чё, Фролов, мир?

Фролов равнодушно посмотрел в его сторону:

– Забирай свои шмотки и иди.

– Да, да. Конечно, – Никонов засуетился, влезая в свои валенки, натягивая на себя полушубок. Покидав какое-то тряпьё в сумку, он выжидательно уставился на Фролова: – Ну, чё, может, выпьем за мир? Или, того, на посошок?

Фролов сгрёб со стола нож и процедил сквозь зубы:

– Уходи, Никонов.

– Всё, всё. Я пошёл. Счастливо отдежурить. – Дверь заскрипела и закрылась.

Фролов ещё долго сидел, уставившись в окно. Так долго, что, прогорев, остыла печь и в сторожке стало зябко. Отчего-то завыли собаки. Мысли его беспорядочно скакали по памяти, они были уподоблены брошенному на произвол судьбы небольшому судёнышку, которого гоняют ветер и волны по просторам океана без цели и направлений. Наконец и ему стало холодно.

Он устало встал. Смахнул всё со стола на газету, достал пакет с костями и, натянув на голову шапку, вышел на улицу. Холодный воздух ударил в легкие освежающе, так что он едва не задохнулся от морозности. Купол неба был усыпан яркими и такими близкими звёздами, что он невольно зажмурился. Фролов с минуту постоял, дыша и любуясь небом, но, почувствовав на щеках щипание мороза, поспешил к собакам. Те отчего-то волновались, поскуливали.

– Ну что вы? Вот, согрейтесь. Гостинец вам, гостинец, – но собаки к пище не притронулись. Одна из них, Чернушка, раз за разом лаяла и металась по вольеру. Фролов в тревоге стал озираться по сторонам. И вдруг ему то ли почудилось, а то ли послышалось какое-то мычание или блеяние. Он, приоткрыв дверцу, выпустил Чернушку и, скомандовав: «рядом», направился к сторожке.

Одевшись, он вышел, Чернушка буквально потащила его к траншее. Пройдя метров двадцать по тропинке, Фролов оказался у того самого места, где чуть было не оказался на её дне. Подойдя к самому краю, он заглянул на дно траншеи. Там кто-то был.

– Эй, кто там! Эй, откликнись! – Фролов прислушался и вглядывался в серость дна.

– Я это… Я… Никонов. Всё… не могу уже… Фролов, вытащи меня… Нога… Ногу… сломал… вы-ытащи, – и он не то завыл, не то заплакал. – Фролов, миленький, вы-ы-тащи… замерзаю…

– Кто? Кто? Никонов? А-а. Как же ты так? Ну, держись. Сейчас мы с Чернушкой тебя достанем. Сейчас. Мигом. Да, Чернушка? – Та завиляла хвостом и несколько раз тявкнула, словно подгоняя. – Мамука, ты и есть, мамука. Пошли Чернушка, пошли.

Подойдя к вольеру, он завёл в него собаку. Постояв несколько минут, медленно побрёл к сторожке. Зайдя, разделся, выгреб из печки всю золу, нарезал щепу. И когда в печи затрещали в огне поленья, он с полсовка подкинул угля. И уже через час печь вновь раскалилась докрасна и в сторожке стало жарко, да так, что Фролов снял с себя свитер.

Убрав всё со стола, он тщательно его протёр влажной тряпкой. Затем, не торопясь, перемыл всю посуду и поставил сушиться здесь же подле печки. Когда в сторожке был наведён порядок, Фролов налил кружку чая и долго пил, обжигаясь.

И вдруг, словно что-то вспомнив, усмехнулся:

– Индульгенция… надо же… ин-дуль-ген-ция. – Оделся и вышел к собакам. Те лежали смирно на соломе и прижавшись друг к другу.

– Чернушка, пошли территорию обойдём. Конечно, какой дурак в такой мороз придёт сюда. Но служба есть служба. – И они, неторопливо побрели вдоль забора по натоптанной тропинке, смотря по сторонам, нет ли каких посторонних следов.

Когда обход заканчивался, с неба тихо и плавно запарили снежинки. Сначала робко, затем смелее и смелее. Заходя в сторожку, Фролов оглянулся в ту сторону, где была траншея. В коридоре он не отряхнулся и не сбил с ног снег, а так, как был, и зашел в сторожку. Повесив полушубок и сняв валенки, он завалился на кровать.

Сменщик пришел вовремя и навеселе. Праздник есть праздник.

– Кузьмич, а ты знаешь, что такое индульгенция? – Фролов с любопытством ожидал ответа.

– Да, это что-то у католиков с грехами связано. А тебе зачем?

– Тут один знакомый у меня эту саму индульгенцию просил.

– Ну и как? Ты же не поп, – Кузьмич засмеялся. – Что только люди не придумают.

– И я про то же, Кузьмич, был бы я поп, то другое дело. А я простой смертный, какая там нахрен индульгенция. – Он достал белоголовую. – Ну что, Кузьмич, наш праздник?

Никонова вытащили из траншеи только через неделю. Следствие пришло к тому, что шёл пьяный, свалился в траншею и замёрз. Похоронили его тихо и незаметно.

Фролов прожил ещё семь лет. На похоронах было много народа, как молодых, так и старых. У гроба его старуха Люська сильно убивалась и просила: «Прости, Сашенька, прости меня нерадивую».

Говорят, что, находясь при смерти, старый Фролов спросил её: «Люся, мать, как же ты с Никоновым, а?»

Дочери Катюше прошептал: «Мать когда преставится, не хороните её рядом со мной, пусть где-нибудь поодаль лежит, поодаль…» – и отвернулся, умирая.

И только ещё едва уловимое послышалось: «Индульгенция, прости меня, Господи».

Свидание

Ильгиз смотрел в грязное вагонное окно, отделенное холодным серебром металлических прутьев, покачивался в такт и думал о пережитом.

Неужели то, что с ним сейчас происходит, не сон? И будет длиться долгих пять лет. Господи! Как хочется проснуться!