Владимир Кирпильцов - Дядюшка Дэн – по дороге на войну и обратно

В эту девушку, танцующую на кургане, он почти упёрся ветровым стеклом служебной машины около недели назад… Так вышло, что он оказался первым, кто подвернулся под руку начальству, когда поступило сообщение о каких-то концентрических кругах в пшеничных полях. Да и лучшей кандидатуры, чем скептик-материалист Дядюшка Дэн, для рассеивания ажиотажа вокруг «инопланетного посещения» трудно было сыскать.

Он поднялся на служебной машине по серпантину на плоское плато Ставропольской возвышенности, оставив внизу широкие разливы мутных стремнин Кубани, бликующих перекатами в опушке роскошного южного леса.

Поле действительно выглядело чудно, с идеально уложенными в геометрически выверенные просеки колосками. Внимательное обследование показало, что здесь проходил от кургана только один человек. Хотя вряд ли одному под силу сотворить подобное на столь большой площади. Общую композицию можно было увидеть только с высокого холма – посмертного пристанища какого-то древнего сарматского воина.

Он пошёл по этому единственному следу, круто ведшему через скрытые в травах колдобины на вершину кургана.

Чертыхнувшись на последнюю из них, провалившуюся под его ногой в пышное разнотравье, он ступил на твёрдую, кем-то утоптанную плоскость: наконец-то ‒ вершина. Артур Карлович поднял глаза и невольно охнул. Облака так близко неслись над его головой.

– Матерь божья! Да тут с небом разговаривать тет-а-тет можно!

Курган находился на самой верхотуре Ставропольской возвышенности. Справа обнажённым глиняным хаосом обрывался далеко вниз оползень, пробивший на своём пути нечто весьма похожее на узкий каньон. Его острые, нависшие над обрывом края, как взметнувшиеся на крутой волне парусники, летели навстречу быстро бегущим облакам над морем лесов и степей, волнующимся далеко внизу серебряными проблесками рукавов и плёсов реки. От того небесного бега под яркими лучами солнца барашкообразные вершины деревьев меняли цвета от серебристо-купоросного, изумрудно-зелёного, до тёмных с красновато-фиолетовыми отливами. Это солнце щедро разукрашивало их стремительными волнами до самого горизонта.

И над всем этим великолепием, на обратном склоне танцевала какой-то странный, диковатый танец женщина с обликом юной девушки. Она с любопытством посмотрела Дядюшке Дэну в глаза, улыбаясь тонкими изящными губами, показывая добродушные, очаровательные ямочки на щеках. От улыбки её подбородок ещё больше заострился, обнаруживая некоторую варварскую скуластость, так гармонирующую с этим диким полем и лесом.

Что-то в её наивном первобытном танце стопорнуло привычный ход его жизни – на то самое мгновение, которое хотелось остановить, наткнувшись на нечто, занозой вонзившееся в самое сердце… Оно у Артура Карловича, к его собственному удивлению, оказывается, было.

Почему эта стройная женщина, сложённая по-взрослому, с беспечными и угловатыми варварскими движениями изящного тела, напомнила ему совсем другую маленькую девочку?

Вот так же непосредственно могла радоваться немногословному и неулыбчивому «папе Карло» – то есть ему самому – Саня-Санечка. Её, дочку своей нынешней супруги, он любил, пожалуй, даже больше, чем жену-красавицу, которую в своё время «увёл» у одного… одной высокопоставленной мрази…

А теперь жена медленно, но верно отдалялась от него. Кроме благодарности за прошлое, за порядочность и мужское плечо, подставленное в трудную минуту, чего-то главного у неё так и не состоялось со «слишком правильным» Артуром Карловичем. А чужая дочка, ставшая своей, родной, озаряющей озорством и доверчивостью его жизнь, его Саня-Санечка, вот так же, по-детски непосредственно, пританцовывала, искренне отмечая таким образом каждое появление дома, казалось бы, неласкового, молчаливого папы Карло.

Он всегда терялся, когда она бесцеремонно запрыгивала ему на колени и гладила оспенную неровность его щёк, будто не соглашаясь с природой, не подарившей внимания и должной красоты её «большому, сильному и доброму динозаврику». Так она его называла за преданную немногословность в играх, которые она затевала, а он всегда откликался на это имя, иногда неловко, но всегда старательно и серьёзно. Дядюшка Дэн вообще относился к каждому слово Саньки серьёзно.

– Папа Карло, а почему птицы летают?

– Видишь ли… – и он начинал рассказывать про аэродинамику, силу земного тяготения, теорию Дарвина о выживании видов. Санька упивалась мелодией непонятного серьёзного взрослого разговора, ощущая и как земля тянет, и тугой ветер продлевает прыжки вверх, и под копчиком что-то зудит – наверное, а-та-визм в хвост пошёл расти…

В конце концов папа Карло запутывался и честно признавался:

– Я и сам не могу объяснить себе – как они летают.

– А я могу, – спокойно заключала Санька.

– Да-а? – загорался он серьёзным, неподдельным – во всю плешь – всполохом любопытства, причём, именно к её мнению. – Почему же они летают? Ну, пожалуйста…

– Да потому что очень хотят летать, – уверенно и просто говорила Санечка.

И папа Карло восхищённо молчал, удивляясь открытию. На какое-то время он озадачивался и соглашался – без огромного желания эволюции вида не было бы. В самом деле, как надо сильно хотеть стать крокодилом, чтобы потом всю жизнь сидеть в болоте!

Он рассмеялся при ней громко и открыто только один раз… Неправильно громко, так можно и ребёнка испугать – так он считал и больше этого не допускал. Это случилось, когда Санечка, оставив щёки, наслюнявила ладошку и стала старательно прилизывать его редкие торчавшие волосы, приговаривая:

– А это у моего динозаврика… плешезаврики.

Теперь ему стало нестерпимо жаль, что он так мало смеялся…

Боль и нежность этого танца на кургане пронзила тогда Дядюшку Дэна лишь на мгновение – впереди слишком важные, не терпящие отлагательства дела.

Но всё-таки это была боль, боль, смешанная с надеждой, что в личной жизни всё ещё утрясётся! Не важно, как это произойдёт, может быть, совсем легко, как тот непосредственный, искренний танец на кургане.

Он быстро приближался к танцующей, старательно заменяя гримасу боли маской деловой сосредоточенности. И рыночно-базарное обращение типа: «Женщина, а как тут пройти к…» ‒ никак не шло на язык и не вписывалось в заоблачный танец. «Гражданка» – как-то навязчиво напоминало о конституционных правах и обязанностях. «Дама» – вообще не соответствовало своей монументальностью этой летящей лёгкости.

Он решил, что «товарищ женщина» сойдёт. Зато ничего не забыл.

В этот момент она подпрыгнула в озорном «па», взбрыкнув ножкой и небольшой остренькой грудью под свободно облегающим покроем, и вместо «товарищ» у него вырвалось непрошено ласковое: «Девочка моя!..»