Петр Мельников - Ну как же себя не обожать?!

Так что Франция никакое вовсе не исключение. И евреи тоже. Поскольку я человек нейтральный, «двух станов не боец, а только гость случайный», могу долго перечислять неожиданные, травматичные и скандальные примеры пересмотра казалось бы навсегда устоявшихся оценок. Особенно это относится к русской истории, которую любят перелицовывать. Каждый старается, как может. Вот ещё два примера, навскидку.

В пятнадцатом веке всю Москву всколыхнула молва, что небезызвестный Василий Блаженный ни с того, ни с сего порушил иконы в старинной церкви на Варварке, поблизости от Кремля, за теперешним ГУМом. Его сумасбродные, а порой и дикие выходки были предметом пересудов в столице. Дурачества эти официально не очень одобряли, но и не обсуждали. Хотя и скривившись, церковные владыки делали вид, что ничего не происходит.

Эдакий современный Жириновский, если кто знал такого психопатизированного персонажа. В отличие от феномена Жириновского, на которого можно было просто цыкнуть сверху и он затыкался, даже бесноватый царь Иван побаивался трогать не в меру речистого сапожника с Красной площади, он же юродивый Христа ради. Но уж такой явный дебош, такое религиозное бесчинство как поломать и затоптать сапогами чтимые, намоленные веками иконы, зашкалило за дозволенное, и Василию не избежать бы битья. Когда взбешённый клир вместе с паствой приступили к нему, он возопил, паясничая: «А вы их поскребите, иконы-то эти, ну-ка поскребите!». Под руку попался образ Богоматери Одигитрии. Когда с опаской поскребли уже изуродованный живописный слой, ревнителям веры и вправду было отчего остолбенеть. Под ликом открылась диавольская рожа, благословляющая левой лягушачьей лапкой вместо перстов. Чёртова обманка, двоевзор, осквернённая, окаянная икона, хотя и привезённая некогда из центра православного мира, града Константинополя. Получалось, что под видом пресвятой девы Марии в этой церкви многия лета истово молились дьяволу, кадили окаянному, возжигали ему свечи.

Так и со многими героями. Осыпали похвалами, нагромождали портреты, угождали премиями, хоронили в серебряных гробах, строили мавзолеи, боготворили, вписывали в школьные учебники. А как только поскребли, так и оторопели, и не только православные. Как говорят в англоязычных странах, – от любимца до проходимца.

Не меньше население оторопело и пять веков спустя, когда Хрущёв развенчивал Сталина на XX съезде компартии. Народное творчество мгновенно откликается на знаковые события. Тут же появилась и частушка:

Позже оказалось, что взахлёб лизать не ту жопу – это не отдельно взятая затянувшаяся оплошность, затуманенность мозгов, полнодурие, а непреходящая российская потребность демонстрировать «всей Европе», злому Западу свою политическую красоту. Что скажешь, так уж повелось: грустят по очередной заднице. И, разумеется, её получают. Как выясняется из истории с экспонатами Лувра, в Европе это тоже случается. Кого ставят, того и славят. Кто добирается по «лествице» до небес, а кого черти изымают из толпы и крюками тащат в ад. Успокаивает то, что большинство до рая всё-таки добирается.

В юности мне повезло с Большим театром. Поскольку отец раздобыл для меня общежитие только в конце первого курса, квартировал я у академика Сажина. Его сестра была учительницей биологии в Чите. Она и договорилась с академиком, чтобы меня временно приютить у них в Проточном переулке. Переулок этот спускается от Смоленского бульвара к набережной Москва-реки. Если пользоваться современными ориентирами, то дом располагался внутри квартала, напротив нынешнего входа в британское консульство.

Все развалюхи вокруг давно снесли, но тогда ещё ощущался вольный блатной дух послевоенных лет: пошаливала шпана, драки кончались поножовщиной. Вспоминаю, как вышедшая в тираж шалава под «бормотуху» вспоминала про щедрых клиентов, напевая на мотив «Кирпичиков»:

(«Голубые глаза» на жаргоне той поры были синонимом привлекательного бюста)

Жена Сажина, Елена Алексеевна Скрябина была родственницей композитора. Николай Петрович, главный специалист страны по технологии редких и рассеянных элементов, был человек сверхсекретный и занятой. Теперь я понимаю, что он занимался сплавами для космической аппаратуры и полупроводниковыми материалами, в основном сверхчистым германием. А поэтому Елена Алексеевна нашла во мне благодарного спутника для выходов в театр. По академической книжке полагалась бронь на один спектакль в неделю.

В балете и в музыке вообще я ничего не понимал. К счастью постепенно сложились условия чуть-чуть во всём этом разобраться. Спектакли в Большом, как и сейчас, начинались в семь вечера. В пять мы выходили из дома, пересекали Смоленский бульвар и шли по Арбату до Большого Николо-Песковского переулка, где был и есть музей композитора Скрябина. Там ещё проживали какие-то его маловыразительные родственники и родственницы, сейчас я не припомню кто именно. Одну из них звали Лялей. По дороге Елена Алексеевна рассказывала мне про композитора-первооткрывателя цветомузыки. Гениальный был человек. Сейчас бы к новым технологиям да его талант. Её не переставало поражать, насколько точно Скрябин предвидел свою смерть: окончательно рассчитался за квартиру вперёд по конец апреля, новую квартиру не искал и умер 27 числа. Мандельштам считал эту смерть последним и самым замечательным творческим актом композитора. Похожее завершение жизни и у Моцарта: он закончил свой «Реквием» за месяц до смерти.

От неё я впервые узнавал содержание балетов, на который мы ходили, этакое либретто в устной форме. В музее Елена Алексеевна находила ноты и на историческом рояле («Инструмент без игры перестаёт звучать») проигрывала основные мелодии и объясняла сюжетные ходы к ним. Это была как бы импровизированная сюита. Любила повторять, что балет – это музыка, которую мы видим. Но лучше, если мы предварительно её услышим. А дальше, с основными темами и музыкальными отрывками, звучавшими в голове, уже на метро по Смоленской линии мы добирались до театра. Так я пересмотрел весь репертуар и большинство спектаклей не по одному разу со всеми звёздами второй половины прошлого века. Не больше и не меньше, как с Улановой и Плисецкой и даже с обеими одновременно в «Бахчисарайском фонтане».

Позже, уже живя в общаге, мне время от времени удавалось пользоваться бронью. Но только до того момента, когда однажды утром Николай Петрович открыл окно и выбросился с пятого этажа на бетонированный двор дома на Комсомольском проспекте. Хотя его никто никогда не репрессировал, после тридцать седьмого года постоянный, липкий страх ареста у него никогда не проходил. Время от времени от него можно было услышать вполголоса: «Скоро сноват начнут сажать».