Александр Иванов-Петров - Рассказы Иванова-Петрова

Знаешь ли ты, москвич, что такое строитель? Это же всё, это жизнь, это власть. Единственное, чего ему не хватало для покорения Москвы – это базы. И вот теперь подвернулся я (ты правда в Москве живешь?), он приедет ко мне, обоснуется. Обживется, найдет ходы и мы вместе покорим Москву. Пришла очередь четвертой бутылки, и хозяин излагал мне все более детальные планы покорения. Гремели лозунги: «Биолог и строитель – это сила! Что Москва? Это же специальности века! Биолог! И строитель! Да мы…».

Далеко за полночь закончился мой первый день в Южно-Сахалинске. Несмотря на энтузиазм и уверенность хозяина, несмотря на выпитую водку во мне еще оставались сомнения. Я был почти убежден… «Строитель и биолог – это сила!» – гремело в ушах. Я сомневался – что вы хотите, начало восьмидесятых.

Да, насчет биолога мой хозяин ошибся. Но теперь, живя в Москве, проходя по ее улицам, оглядывая новенькие свежепостроенные здания, дивясь появляющимся скульптурным красотам, я понимаю – во многом мой сахалинский хозяин был прав. Строитель – это сила. Жаль, не добрался мой хозяин до Москвы в восьмидесятые… Водка проклятая… А то бы и у меня были связи в руководстве. Теперь я в это верю.

Я называю это надеждой на будущее.

2004

Дни моего сахалинского заключения подходили к концу. Благодаря жесткой экономической политике, которую я проводил, у меня оставалось еще 47 копеек. В предпоследний день я решил устроить себе праздник, купил батон хлеба и пачку беломора – и блаженствовал, поедая хлеб и любуясь дымными кольцами.

Наутро я должен был уезжать. Я собрал рюкзак и пошел в комнату к хозяину, дабы поблагодарить его за гостеприимство и тепло попрощаться.

Хозяин был мрачен. Он тоже собирался – на полу стоял распахнутый огромный чемодан с вещами, а сам он сосредоточенно точил нож. Дело такое, хозяйственное – чистит себе человек ружье, правит топор или нож точит, – я не обратил на это внимания. Стараясь не обращать внимания на настроение хозяина и не заморачиваться в последние часы, я поблагодарил его и собрался уйти – мне приятнее было посидеть часа три на аэродроме.

Однако хозяин остановил меня. «На вот, прочти, – сунул он мне в руки листок. – Может, ты лучше разберешь». Из дальнейшего выяснилось, что у моего хозяина была мать. Старушка жила в Красноярске, на старости лет она подалась в «христианки», как выразился мой хозяин, и стала писать сыну бесконечные письма, уговаривая его бросить пить, остепениться и обрести истинную веру. В письмах были тексты молитв и материнские наставления.

Мать составляла трагедию жизни моего хозяина. Еще несколько лет назад, когда он был прорабом, эти письма способствовали его увольнению – как же иначе. Разве может быть прорабом человек, у которого мать – христианка!? Я осторожно поинтересовался, каким образом письма, адресованные лично ему, могли сказаться на столь важных общественных материях. Хозяин высмеял меня, объяснив, что он, как человек органов, хоть и демобилизованный, но духовно породненный, не прекращающий внутренне служить Родине, знакомый с чинами и тут и на материке, – уж он-то доподлинно знает, сколько человек и где конкретно читают личные письма.

Он совершенно уверен, что именно эти письма, порочащие его личную жизнь и биографию, закрыли ему карьеру в высшие эшелоны власти. Он писал матери много лет – ругал, требовал бросить христианство, требовал перестать писать ему письма, угрожал. Но мать упряма, и вот – опять. Ты читай, приказал хозяин.

На листочке из школьной тетрадки в косую линеечку были пожелания дорогому сыночку не болеть, пить меньше, быть всегда здоровым, о чем его мать неустанно молится, и несколько молитв – их старушка специально узнала, они помогают всем, даже не верующим, и пусть сыночек их повторяет хоть раз-два в день, это обязательно скажется. Судя по оборотам письма и молитвенным формулам, я заподозрил, что «христианка» была баптисткой, но сын таких незначимых тонкостей не различал.

Вот, – сказал хозяин мрачно и решительно. Я ей писал, говорил, требовал. Опять письмо. Хуже прежних. Кончилось мое терпение. Жизнь мне рушит, старая карга, не слушает меня. Теперь надо дело кончать. Поеду и зарежу дуру.

Я посмотрел налицо хозяина и как-то поверил ему. Он не шутил, и нож точил вполне осмысленно. Тогда я посмотрел на часы – два с половиной часа у меня есть, потом надо мчаться в аэропорт, – и принялся с хозяином беседовать. Сначала он не хотел ничего слышать, но я настаивал. Хозяин взялся за нож поухватистее и сообщил, что которые будут ему зубы заговаривать, могут сильно пожалеть, он решил твердо и отступать не намерен.

Я достал бутылку (из запасов хозяина), водрузил на стол и сказал, что отговаривать его никоим образом не собираюсь, но дело серьезное и надо всё хорошенько разобрать. Хозяин посмотрел на водку, внял моим аргументам, и мы сели обсуждать убийство его матери. Беседа длилась уже больше двух часов. Я исчерпал все аргументы. Мать была хорошая, растила его, хоть была очень бедна, отдавала последнее, не била, не издевалась. Но ее несомненная вина состояла в том, что она вдарилась в религию, портила сыну биографию с анкетой, и препятствовала своим существованием дальнейшим карьерным планам. Точка. Надо резать.

Времени у меня было в обрез. Я уже опаздывал на автобус до аэропорта. Если я опоздаю, я буду сидеть на этом острове неопределенное время. Свободных билетов тут практически нет, я мог улететь только по забронированному билету, который тихо таял во внутреннем кармане. Хозяин сказал, что мы хорошо поговорили, он здраво всё обдумал, укрепился в правильности своего решения, и полез закрывать чемодан. Его ждал рейс на Красноярск. Я думал, каковы у него шансы не упиться в свинью, не попасть в вытрезвитель, не забыть о планах и добраться до матери. Прикинул так и сяк – у него были хорошие шансы.

Я плюнул на опоздание, вытащил еще бутылку и предложил по последней. Хозяин покосился, подумал и сел со мной к столу. Во время предыдущего раунда переговоров он вскользь упомянул, что у него был брат. Я начал развивать эту тему. Мне повезло – пошла карта. Брат был старший. Жил во Владивостоке. Вроде не пил – по меркам хозяина. Работал.

Я начал решающую атаку. Воззвал к законам божеским и человеческим, обсудил структуру патриархальной семьи и выдвинул решительный аргумент: «Как же так, брат-то старший. Ты, конечно, имеешь полное право зарезать мать – не хватайся за нож, я тебя не отговариваю. Но как ты потом посмотришь в глаза брату?» Хозяин уверенно сказал, что брат одобрит его поступок, как только он, хозяин, подробно расскажет, как старая дура портила ему жизнь. Я давил: «Он старший, он имеет право знать об этом заранее. Будет ли правильно, если ты сначала зарежешь, а потом скажешь? Закон старшинства, сам знаешь. Брат имеет право знать заранее, он имеет право решать, ты должен с ним поговорить до того. Поговори, убеди его – вот тогда… А без его согласия ты не имеешь права». Я давил на право совместного владения имуществом – мать у них общая. Она также является и матерью твоего брата, понимаешь? Ты своим решением лишаешь его матери, разве он не должен дать свое согласие?