Анна Гайкалова - Марфа

– Смотри, – сказал тогда, – банкоматы на каждом углу. А в России это все невозможно. Разобьют сразу же.

Маленький городок, двухэтажные домики вдоль улиц. Первые этажи в камне, повыше срубы. Окна – где как, то резные, а то новые. Заборы в траве, из-за изгородей цветы. Горожане идут медленно, ведут детей.

Подхожу, вон он тут – банкомат. Стоит домик под деревом, укрыт тенью, от двери справа ниша. Нужны деньги? Подходи и бери.

– Не прав ты был, – говорю старому другу. – Видишь, возможно и у нас ваше все. Будешь ли ты с нами радоваться?

И сразу обратно, к храму. Леса на просвет – все березовые. Поля под овсом, ему еще расти. И рожь поднялась. Стада.

Смотрю, не могу наглядеться.

Вспоминаю. Лет пятнадцать назад и в городке стояли мертвые храмы. Обезглавленные, разрушенные, а иные без стен. Посреди улицы стена – в память, что раньше иначе было.

Теперь купола один к одному. Над разливом реки у старой плотины весь берег в живых церквях. Машины ползут едва, а церкви любуются своей землей, хоровод под небом ведут, поют колокольнями, дышат.

Женщина повязывает платок, крестится, девочку берет за руку, входит в храм, а мы проезжаем мимо. Хочу сойти, потрогать стены руками, но это в другой день, когда надолго приедем в город.

Выехали из городка, машина набрала скорость. Не я у руля, поэтому мое небо, а не рытвины пути, которых залатать еще не успели.

Только что было тихо, и вдруг ветер проснулся. И сразу погнал облака. Они вспушились и понеслись вприпрыжку, как белые кролики.

Дальше – узкая лесная дорога. Мне кажется, я слышу голос каждого дерева у обочины. На заднем сиденье машины сижу, закрыв глаза. И, словно не закрывала, вижу эти леса, реки, облака волшебные.

– Говорят, опять леса горят, я слышал, пожары огромны.

– Скоро вернутся лесники, спросят у лесов, как их спасти.

– Успеют?

Сломанная сосна склонила крону так, чтобы не перегородить дороги. Видно, молния ударила недавно, потому что еще зелена крона. Сосна раскидистая, чуть выступила вперед, оставив свой лес сзади, и вот подхватить оказалось некому.

– Успели спасти храмы, и леса успеют.

– Смотри, а вот же он, батюшка перед храмом. И с ним мальчишки, женщины.

Муж не выходит из машины, я одна вышла. А они уже машут руками:

– Вернулись?

Иеромонах идет со мной в храм, пропускает первой. Вхожу, крестясь, отдаю, что принесла.

– Напишите своих, оставьте записки, – говорит он и берет из моих рук, откладывает в сторонку.

– У меня много. Детей, внуков, крестников, близких – важных.

– Пишите всех, – говорит. – А друзья есть? – И сам отвечает: – Есть, как не быть. Пишите всех друзей. Да усопших, усопших своих не забудьте.

Пишу, присев к низкому столику.

– А у нас в храме пчелы живут! – с радостью делится.

– Появились в округе пасеки?

– Одна далеко, а эти, видно, отбились, да в нишу, в стену – жить. Вот, стоит храм, и пчелы свои внутри.

Глаза прикрыла на миг и вдруг увидела, будто река передо мной, а на другом берегу Старец. Стоит, кивает медленно. Чуть улыбается.

– Благодать, батюшка.

– И то. Написали всех?

Написала всех, чьи имена вспомнила. Каждому будто в глаза заглянула, а потом только имя вывела.

Киваю.

– А наверху над крестом напишите – от кого.

– Как? – не понимаю. С таким не встречалась.

– Так и пишите: «от» и имя.

Добавляю в каждом листке, протягиваю. Он записки мои берет, перед грудью держит. Молодой, строгий. Ясный.

– О вас, обо всех, кто здесь, – и чуть вверх руку с листками, – молиться буду, пока я жив.

Сейчас и не вспомню, когда на моих глазах в последний раз выступали слезы.

Слышу пчелу. И вроде хочу отмахнуть, а знаю, нельзя. Стою смирно, жду, пока глаза высохнут. Пчела ползет по голой руке. Любуюсь молодым лицом иеромонаха, как своей личной гордостью. Глядит серьезно, вглядывается. Спокойно стоит.

Пчела снялась, а я кланяюсь, уходя. Он мне вслед:

– Приходите на службу завтра. И помните: на каждой литургии в алтаре обо всех вас мои молитвы. Пожизненно!

Себя выношу, земли не чуя. Снова Старца за рекой вижу.

К ночи покой, мы одни. Разъехались дети. Воздух густой, хоть трогай руками. Все облака растворились в безветрии, звезды выходят.

Спускаюсь в траву, иду по росе. Шаги считаю, сколько их там, в длину земли.

Всю траву скосили, убрали. За дальней березой яма, закидали ее. Что делать ежам? Фыркают рядом с кучей. Но спешат по делам прямиком к сену. После нашего ужина там для них угощенье.

За оградой крупные крылья, может, сова. Большой корабль проходит по главной реке, светит огнями. Есть еще река неглавная, по ней только лодочки.

В небо смотрю, а там россыпь. Северные звезды как будто круги в небесах пишут. Ниже, выше, крупнее. Вспышка, еще. Тихо. Небо вершит свою тайну.

Словно со мной те листки, что я отдала монаху, в лица смотрю и думаю, что теперь хорошо, хорошо будет. Детям, крестникам, внукам. Той, что так ждет ребенка. Той, что не хочет бороться. Той, что так страшно устала. Тому, кто не может решиться. Той, что отчаялась верить. Тому, кто сбился со счета.

– Видишь, – говорю последней, которая обманулась, и ее поглотил сумрак. – Теперь он будет молиться. Бог даст, тебя он отмолит.

Сова вернулась с криком. Сидит на заборе и вдруг – раз – топорщит крылья. Голову вниз, вид сердитый. Наверно, я ей мешаю.

Не наступить на ежа. Иду готовиться к службе, а ночь сове оставляю. И правда, скоро двенадцать.

Утро встречаю рано. Кот свесил с подоконника лапы, да и день еще не проснулся, тянет прохладу ночи, сквозь окна ее пропускает.

А дом просто пронизан теплом, столько ему уже лет, а пахнет как новый. Дом пахнет, как будто вовсе тут нет никакого дома и спали мы прямо в поле.

– Доброе утро, куда так рано?

С людьми не так, как с природой.

– В храм на службу, с добрым!

– А мы не ходим в храм. Только вот когда гроза, крестимся.

– Но ведь хочется вам пойти?

– Так вроде и хочется… Да вот, все дела.

Вдоль дороги мать-мачеха, росой умытая. По деревне, полем, через овраг, – и вот большое село. Иду молча, даже внутри молчу.

На клиросе двое учатся петь, не знают они ни слов, ни нот. Шесть женщин, девочка, мальчик – всего прихожан в храме. Потому и всенощную тут не служат пока, что прихожане петь не обучены.

– Именем Господним благослови, отче…

Начинается служба. Через несколько минут забываюсь и берусь тихонько подпевать двум женщинам. Одна оборачивается и делает знак рукой. Встаю рядом. Нужно слушать мелодии, слова я все знаю.

Петь в службу – другая молитва. Я чувствую, что она вершится, но это не то, к чему я привыкла. И вот новое проникает в меня, и я начинаю наполняться изнутри.

Сколько может душа плодоносить?

Покуда жива.

Пою и думаю: нельзя было без благословения. Но батюшка выходит, смотрит и тут же поднимает руку, крестит меня. И я продолжаю петь.