Анна Гайкалова - Марфа

– А я думала, тут так: утро, вечер, да и ладно.

– Вот как раз хорошо, если можешь так. Оно не каждому по силам, чтобы снаружи не черпать, чтобы жить внутренним. Зато кому по силам, тому и Старец открывается.

– А сейчас?

– Сейчас нет. Сытых нас он сторонится, если говорит, то с прозрачными.

Ай, рыба хороша! Доели, облизали пальчики.

– А сказку расскажешь мне?

Засыпает, я шепчу ему на ухо.

Утро настолько мрачное и удушливое, что сомневаюсь: неужели и правда будет солнечно? Но деревенские обещали жару, им не верить нельзя никак. Опять гуляю с котом, соседи потешаются, а я отмахиваюсь и на небо посматриваю – от восхода серым-серо. Вдруг с запада синяя полоса пошла расширяться, захватывать небо у туч, отвоевывать ясный день.

– Ну, почему ваш кот не гуляет один?

– Не любит, он привык, чтобы рядом были люди.

– Разве такие коты бывают? Ваш точно волшебный, это не вы его, это он вас за слуг держит!

Кот уже снова перед кустом, и вновь я слышу знакомый треск сидящего наверху воробья. Вот уж кому все видно – и ловец, и ловитва.

Решаю для себя, что трещит тот самый воробей, которого муж назвал «спортивным комментатором». Может быть, конечно, их несколько, но все же только один сидит в сторонке и предупреждает своих на разные голоса о том, что неподалеку опасный зверь. Кот ближе, и сказ у воробья другой, меняет интонации, звуки новые издает.

Стадо снова по соседству в поле, овечки немного поодаль. Несколько коров отделились и притерлись к забору, щиплют нехоженую траву вдоль колышков. К ним и другие потекли, вот-вот повалят старый забор. Но хлыст пастуха и тут же голос – ревет пастух страшным ревом, два слова так произносит. По матушке. Этим кличем коров называет, и они понимают, с неохотой отходят от зеленой каймы под забором, бредут на желтое поле.

Только одни отошли – другие решили забор опробовать. И снова пастух те же два слова кричит и раскалывает хлыстом воздух. Собирается стадо в кучу и бредет.

Тут к пастуху идет одна местная, рукой машет, окликает по батюшке. Смотрю – хлеба дает пастуху, кружку большую, видно, полную.

Вот ведь, думаю, и у нас так. Иные в небо, что ни слово, кричат по матушке, а к ним с почтеньем, согласьем, да в землю – по батюшке.

А воробей речист. И так и эдак предупреждает сородичей о том, в какую сторону движется кот.

Для стада достаточно и двух слов. А для стаи не хватит речи.

Прежде у этих дорог было другое лицо. Едешь селами, а в каждом – обезглавленный храм. И тогда щемит душу так, что хоть сам умирай.

– Почему так? Здесь Бога забыли?

– Нет, люди Бога не забывают. Потеряли его.

– А что ж не зовут?

– Так пока не поняли.

Где храм стоит посредине села, где в сторонке у кладбища. Картина раньше была одна. Снятые колокольни, сколы стен, сиротство, бессмысленность.

Меня спрашивали:

– Про это говорят «мерзость запустения»?

– Разве тут мерзость? Печаль…

– А мерзость где?

– Мне в жизни не встретилась. Только сплошь печаль человеческая.

Бабочки яркие, как детские сны, порхают над могилами. Кругом кресты, чаще из дерева, редко увидишь крест каменный.

– А в городах не так, там могилы важные, постаменты для памяти.

– Не для памяти, нет. Не так.

– Как же?

Качаются, клонятся к оградам золотые шары и лиловый дельфиниум. А вот тут цветы обновленные, однолетние. Куда ни посмотришь, везде следы рук, тут и там позаботились.

– Это чтоб память закрыть, как книгу прочитанную.

Прошлые годы, хоть и могилы убраны, а сердце щемит. Все из-за храмов обезглавленных. Как ни убирай надгробия, ни одно не глядит в небо, ни одно не просит восстания.

А в этом году вдоль дороги вдруг – вижу! Мужа прошу:

– Останови, сойду.

Храм в лесах. А я было думала: померещилось. Обошла для верности, голова вверх, шею рукой держу. Те же сколы, так же нет колокольни, но леса возвели, да вот еще справа свезли доски, сложили в штабели, сгрузили кирпич, балки металлические.

– Неужели нашли? Бога-то?

– Ищут.

Едем дальше и вновь – храм в лесах.

– А у нас в селе как? – спрашиваю.

– И у нас восстанавливается. Там табличка висит, к людям обращение. Кто хотел бы помочь, и телефонные номера.

– Съездим туда? Я хочу записать.

Вьется дорога от одного малого города к другому малому. Пятна нового асфальта, стрелки поворотов, по обочинам лес без бурелома, вычищен. При въезде в городок снова храм. Колокольню уже надстроили.

– Откуда музыка?

– Где?

– Да вот же хор. Ты прислушайся.

И, как было обещано, случилась жара. Вновь открыли окна в доме, вставили сетки, чтобы оттуда ни комара, и ни туда кот. Занавески недвижны, воздух завис, хоть разметай.

– Ох и чудны вы, люди из города. Кота пасете, словно корову, а молоко где?

– Вместо молока любовь, она ли не пища?

Над улицей облака перевернулись. Висят конусами, у каждого нос книзу. Странная картина, будто бы неземная. Вдруг налетели чайки, забили крыльями прямо над нашим домом, и воздух зарябил, ожил, конусы пошли трещинами, разрядились и давай осколками вверх взлетать.

– Ии-йа! Ии-йа! – чайки кричат. Зовут ветер.

– Смотрите, смотрите, комар зеленый, я убил зеленого комара!

– И я!

– И меня сплошь обсидели, уже всю руку об них отбила.

– А меня даже зеленые не едят, я невкусная…

– Зато на тебя парни глядят, слюнки пускают!

Ухожу, чтобы не видеть лица той, которой досталось много комаров.

– Ии-йа! – чайки совсем низко, согнали с березы сорок.

– Выходите на улицу, зеленые комары кончились!

– Как кончились?

– А так, глядите сами! Были-были, и нет.

Выхожу. И правда – ни комаров, ни чаек. Ни стрекоз вчерашних. Вместо них по сетке забора бегают те сами птички салатовые, что поменьше воробьев. Может быть, кто-нибудь знает их название?

Больше ничего инопланетного. Участок раскидистым кажется, так потому, что уже почти весь выкошен.

– А это что за холмик? – мужа спрашиваю.

– Тут когда-то был муравейник.

– Но сейчас его нет. Почему ты его не срежешь?

– Муравейника-то точно нет. Но холмик растет! С каждым годом больше становится. Откуда я знаю, что там внутри. Начну резать, а вдруг?

И правда – а вдруг?

Иду и думаю, что такое мир сердца.

Растет у тебя на участке холм, уже полметра в высоту вырос. Взрослый мужчина даже копнуть его опасается, а я ни полслова наперекор. Сказать «все равно» – неправда. «Смешно» или «грустно» – неправда. Я думаю: пусть себе растет это странное. И пусть он это обходит. Пусть думает, что лучше не трогать, ведь он уже что-то построил в мыслях, чью-то бытность хранит. Я не стану нарушать его думы, если он ими обогащается.

Все-таки есть тут что-то неземное, хоть и улетели зеленые комары, хоть и тучи конусами раскололись и расползаются. Этот холм, он тоже конусом, такой остроугольный конус из земли с хохолком травы наверху. Смотрю и думаю, что «а вдруг» порой куда интересней, чем взять и срезать. Ведь если срежешь, то станет ясно, что ничего. А так – вдруг. И вот уже у тебя под боком что-то важное.