Анна Гайкалова - Марфа

– Людей так же жалеешь?

– А что люди? Все то же самое. Они для себя, а кто их сметет, тот враг.

– Говорили, будет покос. А вон там, за рекой, смотри, какой луг.

– То не луг, то поле. Оно под овсом стоит. Овес сейчас в полроста всего. Расти и расти.

Ни дня без дождя. Сыреет округа. Неподалеку дом так же дыряв, да еще и пол провалился, в землю утянуло. Зато крыша крепка. Земля там холеной была, пока хозяева не ушли.

Жили себе, корову держали, что ни год, теленка откармливали – детям на зиму мяса впрок. Дети в городе зажили по моде, там-сям купят, а с мясом возня. Плакали старики.

– Ты, когда тебе бабка или дед старье суют, бери, не обижай. Дать детям – всегда радость, а что у них еще?

– Очень надо хлама ихнего! Буду старым, ничего не запасу, пусть мои дети сами.

– А что лучше, совать старье ненужное или вообще ничего не давать детям?

– За старье тебя потом добром вспомнят, когда сами начнут. Совать, значит. Ничего не дашь, тебя и вспомнить нечем.

– И как теперь с домом?

– Теперь умрет.

– А старики что?

– Как не стали дети с огорода брать да мясу радоваться, так и померли один за другим.

– А дети?

– Что дети. Решили: час пришел. Сами состарятся, теленка заведут. Для своих детей.

– Так сказали?

– Еще не знают.

– А что у вас конь головой трусит? Да вон, будто в небо заглядывает.

– Это к дождю.

Льет мелкий дождь, ветер сильнее дует. Вороны все клювами на закат повернулись. Солнце садится в облако. Пауки скорбят по своей добыче – плохо оплели. Пустая качается паутина в углу, дырками темнеет. Мертвыми улетели мухи, рассыпались в пыль, летя.

Людская цена иным припасам.

Участок во впадине, а за ним, на взгорке, – поле. Если стоять рядом с домом, то кажется, будто стадо коров бредет по кромке сетчатого забора – как в детском театре кукол. Горячее солнце и холодный ветер спорят между собой о настроении жителей деревни. Греться под солнцем людям или от ветра одеться теплее?

– А как полоскать белье?

– В трех водах, воды не жалей. А потом под ветер на солнце.

– А если солнца не будет?

– Ветер высушит.

– Ага, мне мать тоже так говорит: «Друг не научит, так враг научит».

– Это ветер, что ли? Нашел врага.

Приложишь после к лицу полотенце, да так и стоишь, дышишь. Оторваться не можешь – вдыхаешь ветер.

– Видишь, дует куда? К реке. А облака как плывут?

– От реки.

– Раз поверху против ветра плывут, Опять к дождю. А на Авдотью дождь, все сено сгниет. И чем не враг?

– Мудра твоя мать.

Кот засел в кустах, всем вниманием на птичку. Птичка юркая, кот неповоротлив, а веток – чаща, не добраться никак. Но инстинкты сильны, и кот ломится за трясогузкой неуклюже. Наблюдаю.

– Вот они с котом носятся, иные с дитем не так.

– А что с них взять, они ж городские. У них на четвероногую живность в душах нехватка, как у нас на артистов.

– Тоже мне, заскучал. Артистов ему.

В другом кусте воробьи. Снова, заблудившись в ветках, кот приманивает клещей. А сторонний воробей трещит без умолку, как спортивный комментатор, предупреждает своих: «Центрфорвард застрял посередине поля!».

Соседи тоже нас обсуждают.

Клещ наконец поймал свою добычу. На смерть себе поймал, как бывает порой. Глажу кота по холке и чую. Не успев сообразить, выщипываю еще пустое брюхо клеща, но голова его остается внутри. Не выдавишь, хоть кот и терпит, только бьет задней лапой. Помучила и перестала, бесполезно, теперь надо просто ждать. Оглаживаю, утешаю.

– Ты мой муррр, – воркую я, – ты муррр, ти-муррр, тимуррр…

– Вашего кота зовут Тимур? – дети из-за забора.

– Точно, – киваю с серьезным видом. – Тумур Гурган.

– Раньше говорили иначе. А теперь курган какой-то.

– Ваша правда. Какой, неведомо.

– Может, он у вас волшебный?

– Может. Да, мы в него и правда, как в природу, смотримся.

– Это как?

– Так. И потом, когда мы в городе, рядом с нами живет утраченное.

– Так это же в городе! А тут?

– А тут в нем наша любовь.

Что это за крохотные зеленые птички меньше воробьев? И так у них все слажено, так изящно – и взлет, и посадка.

– А как же он теперь с клещом? – спрашивает тот, что говорил о друзьях и врагах, самый любопытный.

– Высушит и вытолкнет, организм молодой, справится.

– А вы говорили, на него клещ не сядет. Да только сел.

Снова с фермы запах молока. Накатывает тугими волнами, вдыхаю, дыхание задерживаю.

Сказочно.

– Лучшим заграничным средством обрабатывали, потому и говорили.

Так я всегда, во что верую, то и исповедую.

– Жаль, травница слегла, а то набрала бы вам травки, помазали бы, да и вышел клещ.

– Слегла?

Ночи такие густые. Завершив дела, вряд ли уже стоит разгуливать по дорогам. Того и гляди, упадешь, споткнешься о кочку и провалишься в канаву. А утра разряженные, матовые – так и манят. Воздух подрагивает, мешается с туманом. Так и кажется, что невидимые руки сливают свои волшебные составы будущего дня в огромную чашу неба, и они смешиваются, медленно заворачиваются в прозрачные спирали.

Молодой народ еще спит, подергивает во сне лапками собачка, даже кот, едва приподняв голову, снова расслабляется, проурчав. Глаза его заволакиваются пленкой. Никого не тревожит, что я ухожу.

Через поле короче, но слишком уж росно. А дорога так и кажется, что проглотит ноги. Туман стелется по земле, скрывает от подслеповатых глаз изрытую землю. Иду, щупая шаги.

Шумным дыханием обдает спину огромный пес, бегущий явно по делу. Не успеваю испугаться, а он уже исчез за поворотом к кладбищу. Вот и дом травницы.

– Как же вы теперь будете?

– Что ты, милая, все «выкаешь», так ли между нами много лет… Буду сколько велено, как не быть. А ты что? Продолжения ждешь?

– Принесла вот пудинг рисовый.

– Добро. Сразу и съем.

Сажусь, а она рассказывает:

– Помню, как приехали мы в город, встретила нас подруга мужа моего – из дальней его родни. Мы вошли, оглядела она сорванцов, мой живот, засмеялась, потом покрутила пальцем у виска, сказала городские слова. Это получилось так просто, что я тоже улыбнулась в ответ, поздоровалась. С тех пор мы были – не разлей вода. Она мне с детьми помогала, я лечила ее травами, а уж позже, когда говорить стала, наши сибирские истории рассказывала. Но самое главное, слушала я ее рассказы, и она говорила, что у меня есть способность слушать, и что какую бы глупость она мне ни поведала, всегда себя чувствовала так, будто делится главным откровением жизни. Мы стали как сестры и даже ближе. Хороший пудинг, смотрю, с изюмом.

– Кушайте, кушайте.

– Дети мои росли нелегко. Мальчишки народ упрямый, пока маленькие – все к матери, а как вырастут, женщину слушать не хотят, им уже курица не птица. Отец завяз в своих схемах, и вот однажды наш старший крепко выпил и ввязался в драку. За мной прибежали, бьют твоего во дворе, говорят. Я понеслась в чем была, хорошо хоть в штанах городских, не в платье, а то как бы мне подниматься? Смотрю, а их четверо на одного, и бьют его ногами, а он уже не шевелится. И вот тут, единственный раз в жизни, когда Духу-то вроде прохода через мою душу быть не могло никак, я при людях и поднялась. Да так высоко, как прежде не случалось. Взлетела прямо над ними, и сверху словно запела. Это я так хотела закричать, но голос наружу вышел и вдруг расширился, как будто вместо меня целый хор. Архаровцы эти подняли головы и обомлели. Я же оставалась над их головами, и голос сначала расширялся, а потом стал истончаться. Тогда они заорали страшно, морды руками позакрывали и бежать. Мой голос сразу завершился, я опустилась медленно, как будто только и делаю, что поднимаюсь. Склонилась к нему: «Жив, сынок?».