Анна Гайкалова - Марфа

Вдруг вижу такое, чего на картинках полно, а в жизни ни разу не встречала. Еж тащит на спине засохший сырник, отправленный утром на помойку – в стог сена.

– Держи кота, – шепчу, – дай полюбоваться, а то сейчас опять начнут друг на друга фыркать. Такой гордый еж!

И думаю: а я когда несла домой чье-то ненужное и удаче радовалась?

Старый разлапистый куст черноплодной рябины крайними ветками лежит на земле. Решили облагородить, срубили те ветви, что полегли. Глядь – а внутри гнездо! Теперь муж вокруг куста частокол городит, вон, руки занозил, и все для того, чтоб кот не влез, чтоб не нарушил птичье счастье.

Когда я ломала, а потом не знала, как выстроить?

Ну, тут и думать нечего.

Солнышко ушло за облако, кот встряхнулся, пустил по спине волну и занялся другим делом.

Другое дело – еще одна несбыточная мечта: попасть в хозяйственный двор. Там столько всего неисследованного! Поэтому он туда и стремится. Но там и опасного не счесть. Вот мы вход и стережем.

На несколько минут ухожу в дом, и вдруг крик – муж меня вызывает. В голосе возмущение – кот все-таки проник в хоздвор! Раз в выгребную яму не пустили.

Спускаюсь вниз и наблюдаю гонки с преследованием. В хозяйственной пристройке что ни шаг, то преграда. Я в этот мир не погружаюсь, там властвует мой запасливый супруг, отчего передвигаться без риска для жизни внутри невозможно. Муж и сам это понимает, поэтому ворчит на кота и грозит ему дубинкой.

– Сейчас поймаю, шкуру спущу! – лютует тот, кто только что спасал птичье гнездо и вообще всю жизнь проработал спасателем.

Думаю: а когда я была в роли домашнего любимца? И меня осыпали ласками и дарами, покуда мне не пришло в голову открыть запретную дверь?

Неповоротливый мой муж исполняет роль строгого смотрителя. Он никак не может справиться с задачей и свирепеет. Иду утешать – пора и мне поработать спасателем.

– Давай я его достану.

– Ты там убьешься!

Наклоняюсь под стремянкой, огибаю какую-то железную конструкцию, перелезаю через ящик и вижу ошарашенного кота. Он явно ушам своим не верит – никто в этой жизни с ним таким тоном не разговаривал.

– Иди сюда, мой хороший, – зову его, хоть и знаю: бесполезно, не сдвинется с места кот.

Впрочем, не двигается – это хороший знак. Если кот не удрал, значит, позволяет себя достать. И я его достаю, а потом с трудом прежней дорогой возвращаюсь обратно.

Сердитого мужа целую, а кота уношу в дом и даю ему свежих лакомств.

Хорошо, что я не домашний любимец.

Говоришь просто, но сбиваешься и взлетаешь. И вот паришь вопреки земному и принятому, влечешься, несмотря на условленное.

Хмурилось, хмурилось, вдруг – раз!– закат. И вспыхнули кроны, засияли каждым листом. Тут и объем, и полнота, и прозрачность. Каждой травинкой навстречу уступающему солнцу отзывается земля. «Ты покидаешь нас, – поет живое, – и придет ночь, потому что нам никак нельзя без ночи. Но сейчас ты еще с нами, и эта песня в твою честь!»

Звенит еле слышно, трепещет. Звук, словно крылья бабочки, будто летящие зонтики одуванчика, кружащиеся семена. Торжественность и скромность в преддверии тишины.

На соседнем участке – пропеллер, прилаженный к высокому шесту. Замер, не колыхнется. У облепихи одна ветка ходит: вверх, вниз, вверх, вниз. Ни птички на ней, ни жука покрупнее. Живет ветка – сама себе правило.

От земли тянет холодом, нижней водой. Той самой, что тяжелит крылышки мошек, чтобы ласточки низко летали. Трава полегла, изломалась, приткнулась.

– Где бы хлебушка добыть, не одолжите?

– А берите, у нас с запасом.

– За сколько?

– Так берите, хлеба много.

– Так нехорошо. Неправильно.

Смотрю из-за забора – одна идет к другой, пакет прозрачный в руке, в пакете желтое.

– Вот вам за хлеб, городские, принимайте, чтобы не в долг.

– А это что за такое?

– Зверобой на росе собранный, в нужный час. Пейте, чтоб животом не маяться, мы тут отродясь пьем, хворобы у всех разные, но чтобы животом – ни-ни.

– Спасибо! Только вот непонятно: почему просто так нельзя дать, если много?

– Дать-то можно, брать не след. А если взял, себе запомни, чтоб надежней вернуть.

– Почему же?

– Когда много в долг, ум сначала ничего, а потом помрачается. Туманный становится, глядь – а ты ему не хозяин уже.

– Так получается, это мы хозяева умам нашим?

Лучи уже удалившегося за горизонт солнца высвечивают розовым другой берег реки. Река словно блеклой накидкой покрывается, а небо, наоборот, сияет, переливается перламутром, от синего до розового, с желтым, с рыжим, с золотым.

Летят по небу воздушные шары праздничных дней. Умы правят своими людьми, а небо светится и ждет ночи.

В тот год она шла по дороге, стократная жена, коварная и внезапная, как любая стихия. О ней говорили, что мужей она сменила, сколько иной прожил дней. И с каждым венчалась, каждому присягала. Она шла, широким подолом стелила по дороге, а пыль не смела взметнуться, вздувалась клубами поодаль, шлейфом парила, как бы и не от нее.

Листья деревьев разучились в тот год блестеть, матовые, словно пудрой покрыты, они сворачивались – прозрачные, хрупкие. Думалось: доколе им так, без перемен? Или вышли сроки?

Она или шла, или стояла; о ней говорили, что наступила, измучила тесной пристрастностью, извела. Тщетно в поисках перемен поводили глазами люди по мглистому горизонту.

Молодые женщины переговаривались, руками держались за бока, локти отводили назад, грудь расширяли, чтоб больше воздуха удержать. Чуть откидывались назад, казалось, качнутся и упадут, но нет, даже в ту пору толкни – не собьешь. Эта земля, этот воздух, молоко этих коров всегда придавали ногам особенную крепость.

– Что там с колодцем?

– Пустой.

– А дальний?

– Брось! Только с реки телегой. Даже дно растрескалось по низам.

Это который же был год? Сейчас не вспомнить, цифры из памяти вышли, вкус и запах гари остался.

Она шла и сжигала живое, жара того страшного лета, сманивала старых и зрелых, тех, кто еще и не думал умирать.

Теперь о ней вспоминают тихо. Понижают голос.

– Разве обильные дожди – наказанье? Ничего, что помидоры поела фитофтора, эта их, помидорная, ржа. Да больше бы не было горя. В то-то год, помните, вообще все пожгло – и ботву, и клубни, и корни.

– Почему одно крайнее? То горит все в округе, а то вон тонет…

– И не жалуйтесь. Смотрите, с этим не шутят. Скажешь «плохо» – и скоро узнаешь, что это слово значит. Не то, что ты думал.

– Выходит, уж не посетуй! Да вам лишь бы приметами потрясать.

Небо влажное, распущенное. Солнце появится, напомнит: «июль», подмигнет, да и прочь. Прокричат птицы, пронесутся низко и вот оно снова – темнота, лиловость, неумеренность. В земле ноги вязнут, по щиколотку уходят в почву.