Анна Гайкалова - Семьдесят шестое море Павла и Маши П.

По мнению Павла Прелапова, все в судьбе матери и его личной судьбе, теперь сошлось, сомнений не оставалось, и это означало только одно: бесконечное счастье!

«Мало ли что там у них когда-то произошло, – волнуясь, рассуждал тогда он. – И, конечно, они не скажут! Он же священник!.. Но одно дело молчать, а другое соврать, вот мама и не говорила, только все тряслась, боялась: я догадаюсь и получится, что она опозорила его сан», – тут Павел мерил по себе, обманывать ему было омерзительно, он всегда говорил правду, если его спрашивали напрямик.

Но если не спрашивали, а признаваться не хотелось, мог так ничего и не сказать, ложью это не считая.

«Значит, если я спрошу, – рассуждал он дальше, – дядя Володя, нет, батя! меня обманывать не станет. Он увидит, что я никого не осуждаю, и обязательно скажет правду. И мама больше не будет жить в страхе! Хоть они и не смогут пожениться», – даже это не удручило, и Павел решил поставить вопрос ребром.

Через два дня после пятнадцатилетия, в субботу, Владимир Иванович с Машей пришли в гости к Прелаповым. Нина Дмитриевна по традиции испекла торт, – песочные коржи переложила грецкими орехами, перетертыми с сахаром и изюмом. Сверху это роскошество посыпалось сахарной пудрой, а по центру – мелкими крошками коржей. Детям крепкий чай не наливали, а в чашках у взрослых он был объемным, янтарным с красноватым отливом. В комнате пахло заваренной мятой. Младшие доедали уже по второму куску торта, Владимир Иванович подшучивал, загадывал загадки, Маша ничего не могла отгадать, а Павел отгадывал, но выглядел надутым, и мать довольно резко спросила его, в чем дело.

– Ни в чем! – Ответил он слишком громко и «пустил петуха». Маша засмеялась неизвестно чему, вскочила и пошла вприпрыжку вокруг стола. Павел не знал, как называется этот прискок, но замечал, девочки часто так скачут. Подпрыгнут на одной ноге коротко и на ней же словно немного назад отъедут. Потом точно так же на другой ноге, отчего чуть-чуть переместятся вперед. По мнению Павла в таких прыжках не было никакого резона, и вверх не особо отрываются, и вперед продвигаются еле-еле, а лица у всех до того довольные! Он так это и называл: «Скакать по-девчоночьи».

Сейчас, взглянув на Машу, почувствовал себя взрослым мужчиной и слегка приободрился.

– Может, еще чаю? – Нина Дмитриевна улыбнулась прыгающей Маше, та споткнулась, рассмеялась и уселась переплести косу.

– Принеси кипяточка, Нина Дмитриевна, – улыбнулся Владимир Иванович. – Молодежь, кто со мною на чай отважится?

Дети помотали головами, Маша справилась с косичкой и снова запрыгала.

– Попрыгунья стрекоза, – с выражением начал Владимир Иванович, но Прелаповы запротестовали хором.

– Нет, Машка не стрекоза! – Нина Дмитриевна с Владимиром Ивановичем соглашалась редко.

– Стрекоза была тунеядка! – по привычке защитил маленькую подружку Павел.

– А я когда в школу пойду, буду на одних пятерках! – объявила Маша, которой уже исполнилось семь.

– Ай, молодец! – Владимир Иванович покачал головой. – Только что, если не сможешь? Разве можно зря обещать?

– Смогу, смогу! – Маша махала руками, прыгала и сопела. – А потом я вырасту и буду веретинаром!

– Веретеном? С самой собой на пару? – очень серьезно, даже трагично уточнил Владимир Иванович, но глаза его смеялись.

– Мой язык запрыгался! Ве-те-ри-на-ром! – остановилась Маша, посмотрела серьезно и тут же пошла вскачь снова. – И буду звериков лечить, котовичей и собакиней, птичичек-невелечичек!

Павел встал из-за круглого стола, наряженного чашками из белого в синий бутон сервиза, и отошел ко второму окну. На широком облупленном подоконнике, застеленном посередине салфеткой в искусных мережках, как раз расцвела герань. Павлу нравился ее резкий запах, ему казалось, что этот цветок заводят люди, знающие толк в домашнем уюте, и он гордился маминым вкусом.

Накануне, пытаясь представить, как задать заветный вопрос, он понял, что другого такого случая может и не представиться. Маша хохотушка и егоза, рядом с ней ни минуты тишины не бывает, и Владимиру Ивановичу тоже палец в рот не клади, у него рядом с дочерью одна шутка за другой. «Не дадут они мне даже минутки», – тревожился и вздыхал Павел.

Он решил запиской вызвать гостя на разговор и написал: «Дядя Володя! Мне нужно спросить у вас что-то очень важное. Поклянитесь, что скажете правду! Паша». Сейчас он достал из кармана штанов записку и держал ее в руке, обдумывая, как бы вручить.

Владимир Иванович заметил, что Павел погружен в себя, кивнул вопросительно Нине Дмитриевне, но та пожала плечами, подхватила длинноносый эмалированный чайник и отправилась в кухню.

– Что-то ты невесел, Паша. Думается мне, может набедокурил на улице? Или в школе проштрафился? – Владимир Иванович задал вопрос шутя, всем было известно, что Павел Прелапов – парень серьезный.

Растирая в пальцах листок герани, Павел подумал, что ответить ему на это подстрекательство нечего, зато если промолчать, возможно Владимир Иванович подойдет к нему сам. Выдался как раз подходящий момент: Маша немного утихомирилась, и, болтая ногами, снова переплетала косу, мать из кухни еще не вернулась и скорее всего сразу не вернется. Вечер, соседи дома, в кухне народу полно, она вполне может там остаться и ждать, пока освободится конфорка.

Владимир Иванович действительно подошел и встал рядом. «Точно он мой родной отец! Просто как пить дать! – уверился Павел, и сердце его в который раз кувыркнулось. – Я же все про него знаю! Даже то, что подойдет, знал! И мать разве стала бы с чужим человеком так громытуриться? Что ни слово ему, все поперек, прямо песочница-конфетница, а не взрослая тетенька!»

– Отрежу противные косы наголо, раз они не плетутся, отрежу, отрежу, – заворчала, запричитала Маша, – буду тюлеником голеньким, гладеньким, шоколаденьким!

«Гладенького тюленека» из голой и лысой Маши точно бы не получилось, тоща была, угласта, ни одной округлой линии.

Павел резко развернулся, встретился глазами со старшим гостем и побледнел. Снова показалось, что другого шанса не представится никогда. От волнения у него слегка закружилась голова. Владимир Иванович смотрел с тревогой.

– А давайте в лото? – Маша подбежала к столу, схватила кусок сахара, впопыхах перевернула сахарницу, и ее содержимое выпало на скатерть. – Я чушка-хрюшка, я свинка-черноспинка – блестящая щетинка!

Нина Дмитриевна вернулась с чайником и тут же стала собирать кусочки сахара на блюдце.

Павел сунул записку в руку Владимиру Ивановичу и теперь от волнения побагровел: «А вдруг он начнет читать ее прямо сейчас?»

Но священник Владимир Бережков повел себя иначе. Получив послание, он посмотрел поверх Павловой головы, повернулся и направился в коридор. Комната у Прелаповых большая, тридцатиметровая, проходя ею, Владимир Иванович успел улыбнуться Нине Дмитриевне и поцеловать дочь.