Анна Гайкалова - Семьдесят шестое море Павла и Маши П.

Но это как ледяной град, мысли такого рода накатывали на Павла внезапно и не вовремя, отравляя лучшие минуты жизни. По прошествии стольких лет, – психология, психология! – Павел понял, что никогда по-настоящему не знал своей жены. Она, как это было в детстве, так и осталась в стороне ото всех, словно окруженная надежной невидимой субстанцией, самодостаточная еще до этой проклятущей собаки – как до болезни, так и после.

Протест это был или же просто неспособность жить в стае, для Павла теперь значения не имело. Попытки размышлять о характере Маши приводили его в такое скверное и беспокойное настроение, что однажды мелькнула мысль: он как и прежде оберегает себя от какого-то слишком тяжкого для него откровения. Тогда Павел принял решение, и думать себе на эту тему запретил. Тем более, и так получалось по всему, прежней Маши у него больше не было.

Хотя они с матерью и делали вид, что рядом с ними по-прежнему живет разумный человек. Случались, правда, проколы, как сейчас: «Что теперь может спутать Маша»! Но это возражение, понимал Павел, он, не желая того, спровоцировал сам, а мать на провокации ловилась запросто.

Нина Дмитриевна представлялась своему сыну человеком, не способным вести беседу. Реплики, короткие тирады и отповеди, практически никаких компромиссов. Но теперь она уедет, и – будь что будет – до ее возвращения останется время, когда разговор, обычный человеческий разговор, по которому в быту так тосковал Павел, наполнит наконец их нелепый одинокий дом. А то, что мать вернется усталой, Павла не пугало.

Он понимал, она выживает именно борьбой: со своей усталостью, возрастом и неисправным автопилотом, на котором уже много лет движется в другую сторону от истинных желаний.

В молодости Нина Прелапова была немногословна и могла бы показаться забитой, если бы не глаза: черные, как жуки, которые, казалось, вот-вот с жужжанием взлетят, да и сядут в середину лба собеседника. Только на склоне лет Нина более или менее научилась общаться, – когда завершилась перестройка, хлынул поток литературы и многое из того, что прежде считалось неоспоримой истиной, оказалось сначала спорным, а чуть позже и вовсе постыдным.

Трудно было смириться с ударом такой мощи, Нина Дмитриевна заикалась от растерянности и возмущения, подыскивая никем не подсказанные слова и ни в чем не находя для себя опоры в новом незнакомом мире. Она словно полностью забыла родной язык и теперь заново училась говорить. Нежданной проблемой и горечью обернулся для нее парадокс специальности, которая, казалось бы, должна была прежде всего общению научить.

Всю жизнь Нина Дмитриевна проработала учительницей русского языка и литературы в школе.

Ей приходилось много говорить, однако это говорение никакого отношения к общению с людьми не имело. Все было расписано, просчитано и заранее известно: на какие вопросы как именно отвечать, какие направления игнорировать, уроки велись «по нотам» единожды сочиненных мелодий, как, впрочем, и выступления на родительских собраниях, реплики в учительской и думанье в одиночестве: Нина в своих размышлениях также не выходила за рамки, указанные партией и правительством, поэтому неотвеченных вопросов у нее в принципе не возникало.

Говорить приходилось много, и она часто сипла, теряла голос, тогда даже немногие слова, обращенные дома к сыну, произносила шепотом. Маленький Паша не сомневался: маме нужно как можно больше молчать. Он почти не нарушал этого правила и обращался к матери разве что по очень важным вопросам, среди которых был один чрезвычайно важный.

За первые пятнадцать лет своей жизни Павел всего два раза задал маме свой главный вопрос: куда подевался его отец и кем он был.

Это терзало, лишало покоя, но окружающие, как сговорились, хранили молчание. Тогда Павел подступал к матери, но оба раза Нина Дмитриевна реагировала одинаково: глаза ее улетали, но вовсе не черными жуками, а как истерзанные ударами бильярдные шары в лузу, и, будто она на долю секунды теряла сознание, лицо делалось беспомощным, дальше же ничего не происходило. Словно вопроса не было, словно не сидел напротив сын, не смотрел и не ждал.

Словно эта тема его судьбы не касалась.

На любые другие вопросы Павел мог найти ответы самостоятельно. Для этого существовали книги, приятели, знакомые взрослые и просто жизнь, которая располагала к раздумьям. Но здесь получалось уравнение со сплошными неизвестными. И тогда, как по озарению, он начал вспоминать и рассуждать. Словно по винтовой лестнице Павел опускался в глубокий колодец догадок и предположений, а со дна этого колодца уже манила его теплым светом звезда с дивным именем «Батя», и ничего более желанного в жизни Павла не было.

Бревна Павлова колодца походили друг на друга крепостью и убедительностью.

Все праздники Прелаповы и Бережковы встречали вместе. Если Нина Дмитриевна или ее сын заболевали, первым на помощь приходил дядя Володя – нежный, заботливый и внимательный, каким, по мнению Павла, мог быть только родной человек. Нина Дмитриевна порой могла вести себя безучастно, а порой нелюбезно и даже резко: «Прекратите хихикать! Оставьте эти ваши глупые игры!», а Владимир Бережков любые детские выходки сносил безропотно и внешне даже не удручался.

Павлу оставалась неделя до пятнадцатилетия, когда он свел свой первый в жизни баланс: соединив все «за» и «против» окончательно уверился, что именно дядя Володя – его родной отец. Только этим он мог объяснить бесконечное терпение того к матери и заботу о нем самом.

Свои дни рождения отец и дочь Бережковы отмечали в храме, по воскресеньям священник служил, Павел время от времени приходил на литургию тоже, но перед матерью своей причастности не афишировал. Ему хотелось бывать рядом с отцом Владимиром чаще, но Нина Дмитриевна церковные церемонии не одобряла, однако с подросшим сыном не ссорилась, просто каждый раз от предложения сходить в церковь отказывалась и делала это одинаково: «Оставь, Паша, столько дел! Тебе-то это с какой стороны? Нет, я имею право на отдых?» Если какая-то праздничная дата Прелаповых падала на воскресенье, застолье переносили, чтобы Владимир Иванович с Машей могли прийти в гости и по традиции отметить этот день вместе. Павел не помнил ни одного своего дня рождения, на который бы отец Владимир не пришел, и тот не просто являлся, а сотворял настоящий праздник с сюрпризами, шарадами, викторинами.

«Как же мне это раньше в голову не пришло, ведь черным по белому, что так стараться можно только для родного сына! И конечно же для нее… Это же ясно, он ее любит, иначе кому придет в голову столько терпеть!» – Павел словно озарился, и ему показалось, он дотянулся руками до своей звезды. Реальность отодвинулась, раздробилась и обернулась лавиной гремящих эмоций, Павел получил в школе тройку по истории, а на следующий день по геометрии, замечание в дневнике за рассеянность на уроке и за измалеванные крестиками листы классной тетрадки. Ему хотелось бежать к своему дяде Володе немедленно, он облизывал пересыхающие губы, не находил места и никак не мог заставить себя вернуться к занятиям.