Евгений Пинаев - Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга первая

– Это – Гёте… о-ох! – пояснил я, силясь подняться.

– Гёте! Байрон! Гейне! Звонишь во все колокола, – огрызнулась лучшая из жён, – да не в коня корм! Подумай лучше на досуге, сколько бутылок ты опростал за свою постылую жизнь! Сосчитай, если сможешь, а я возвращаюсь в город! И, хлопнув дверью, тотчас легла на обратный курс.

Наконец мне удалось принять вертикальное положение, сунуть ноги в пимы и добраться до горшка: «Мы идём, а нас штивает, на нос льет, с кормы сливает, и так поддувает, что колосники в трубу летят!»

О, память о былом, о, добавлю, морская память! Вспоминая иные шторма, семейные бури принимаешь за штиль, воспринимаешь как должное – с оттенком форсмажорности – течение жизни в сухопутных обстоятельствах… Утешив себя таким образом, я окончательно водрузился на эрзац-унитазе и выковырнул из пачки пересохшую сигарету.

Дикарка – северная лайка, внимательно следившая за моими манёврами и конечной циркуляцией вокруг «циркумференции» – облегчённо вздохнула и положила морду на лапы: поняла, сердешная, что думаю не о косточке для неё, а мыслю я даже не о себе конкретном и любимом, а о себе абстрактном – потребителе всевозможного зелия, и о количестве оного, которое погрузил в ненасытную утробу. Так сколько же?! О, боже, о, ироничный и праведный Козьма Прутков, внемлю твоей мудрости: «Где начало того конца, которым заканчивается начало?» Где? Нет ответа. А жизнь действительно постылая: «Или курим натощак, или пьём с похмелья».

Из двери тянуло, морозец хватал за ноги. Я поднялся с седалища, огрел кулаком – а надо бы головой! – тяжёлый мольберт, который бесстрастно принял незаслуженную обиду, и начертал пальцем на запылённой палитре: DITTO. Не знаю, пишут ли это слово нынешние вахтенные помощники, начиная в порту суточное радение за вверенный им пароход. Значение его таково: стоим в прежнем положении. То есть никаких происшествий, «верёвочки», которыми привязаны к берегу, целы, ещё не пропиты боцманом, огнетушители тоже на месте, а любой проверяющий может закрыть пасть – упущений нет, служба бдит, и вообще все тип-топ и оки-доки.

Отметившись таким образом и ни на миг не забывая об упущениях, я перебрался к столу и уставился в окно. За ним – леденящие душу белоснежные сугробы и тощие голоногие лиственницы. Ветер ещё срывает с них остатнюю желтизну, а черные шишки напоминают воробьёв, прилетевших с помойки соседа. Ель и пихта, посаженные в один год с этими на диво вымахавшими дылдами, выглядят юными красавицами в аккуратных зелёных юбочках. За ними – несколько крыш и озеро в заснеженных берегах. Стылое, холодное, но ещё не замёрзшее, что, впрочем, дело ближайшего дня. Прекрасное озеро, хотя и загаженное людьми. Морям-океанам тоже досталось от хомо сапиенса. Везде успевает напакостить пострел!.. И озеро, которое я называю мини-Балтикой, и любимый мыс, названный по той же аналогии Брюстерортом, – то, ради чего я и оказался на берегах здешней акватории. Поэтому на холстах моих «плещут холодные волны, бьются о берег морской», а на полке стоят книги Виктора Конецкого. А что пыль на палитре… Будем считать её морской пылью, как насмешничала героиня фильма «Дочь моряка».

Всё точно сказано Иваном Алексеевичем. Однако «камин» вытоплен с вечера, выпить нечего, а собака… Вот они! Собаки существуют. Верная сучка прикорнула у ног, а старый ревматик Мушкет болтается в огороде. Совсем одряхлел плотью, но зато обрёл мудрость и философический взгляд на жизнь. К тому, кажется, качусь и я, ибо что есть истина? Признание своих ошибок и, от невозможности уже что-либо исправить, спокойный взгляд в будущее, которое есть, как известно, каждый следующий миг нашей жизни, отмеряющий положенные «от» и «до».

Однако, что ж это я?! Не о том думаю. У меня же задание! Концепция ясна: «мане, текел, фарес». Исчислено, взвешено, разделено. Но как исчислить все выпитые пузыри, взвесить их содержимое и разделить на число прожитых дней? Гм… но если всех бутылок не упомнишь, то есть же самые-самые, сумевшие цепко заякориться в памяти! Бутылки, так сказать, олицетворявшие главные этапы «большого пути». Можно начать с той, московской, выпитой на проводах непутёвого Вильки Гонта, когда он уезжал с геологами на Памир. Он и там не задержался, навсегда исчез из моей жизни, оставив только песни и успев подать лишь такую весть: «Уезжая с Памира, я х… кладу на крышу мира». Сгинул Вилька, но я тоже задумался, а не сделать ли ноги и мне? Что мне Суриковский? Ведь опыт имеется: художественное училище я закончил. Нынче я только на втором, крепких корней не пустил, так почему бы тоже не «положить» на институт «маленький, но свой?» Москва хороша для москвичей, не мыслящих своего существования без давки в автобусах и толчеи в метрополитене, а мне тяжек каждый вояж с Трифоновки, что у Рижского вокзала, до Товарищеского переулка, что на задворках Таганки, где, как поётся в нашей студенческой, «стоит казённый дом: с обеих сторон – двери и вывеска на ём». Год минул, а впереди ещё пять таких же утомительно-нудных, однообразных. Вокруг – Москва и москвичи. Их большинство на курсе, а может, и в институте. На холстax и картонах, когда ОНИ берутся за кисти и уголь, снова ОНИ же: то же метро, трамвайные остановки, очереди на автобус, маляры на лесах, улицы, дворики. Вилька Гонт сидел вроде при деле. Что-то кропал в Доме народного творчества, усердно посещал вечерами нашу общагу, пил водку, тренькал на гитаре и пел: «А когда, в тоске зажаренный, я не буду больше спать, есть ещё кинжал заржавленный, чтоб… консервы открыва-ать». Из-за прощальной бутылки, распитой под ночной сенью Шереметевского парка, нам пришлось спешно ретироваться в кусты, уползать на пузе и замирать в густой траве, будто каким диверсантам. Слишком близко шарили лучи милицейских фонариков, бдивших на страже нравственности советского народа. «Доколе! – мысленно взывал я, упёршись носом в землю. – Свободно искусство, скована жизнь, вопили живописцы Серебряного века, а нынче искусство сковано, а про жизнь и говорить нечего. Искусство упорядочено жёсткими рамками неписаных правил и писаных постановлений, а в жизни я, как шпиён какой, вынужден ползти и, точно мину, прижимать к груди ополовиненную бутылку. И это – жизнь?! Закончить институт, чтобы, оставаясь в предписанных рамках, писать ритуальные холсты? Чтобы партнадзиратель, узревший на выставке стандартный лик Ильича, одобрительно похлопал по плечу и сказал, как любил говорить мне боцман на «Онеге»: «Ну ты и вертау-ус!»