Евгений Пинаев - Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга первая

– То и я постараюсь расстаться со своим новеньким пальто, – перебил я его. – И если продажа состоится, тотчас расстанусь, братцы, с городом своей мечты и рвану в Одессу-маму. Хватит с меня студёных морей, и да здравствует самое чёрное в мире – Чёрное море моё!»

– «Вам позволяются удивительные вещи, если у вас только есть деньги», обронил Федя Достоевский в «Бедных людях». – Сашка, любивший изъясняться цитатами, посмотрел на меня расстроенно и печально, а после, в заледеневшем от жёлтой мочи возлерыночном сортире, когда я набросил на зелёный ватник свой товар, извлёк из того же романа другую фразу: – «Все французы имеют удивительно благородный вид»…

Ватником, между прочим, снабдил меня Сашка, справедливо решивший, что без пальто я, даже в толстом тельнике и двух свитерах, врежу дуба прежде, чем доберусь до Одессы и тёплого моря. Хотя Франс уверял, разглагольствовал он, что «всякие одежды – незаслуженное оскорбление и худшее оскорбление для цветущей и желанной плоти», а твоя плоть, Мишка, несомненно, цветуща и желанна для будущих фемин, однако в Арктике, оскорблением плоти будет отсутствие каких-либо одежд».

Барахолка располагалась на голом бугре, продуваемом полярными ветрами, которые нас пронизывали насквозь. Витька шёл первым. С полчаса он ещё мог покрикивать: «Кому часики? А вот новенькая „Победа“! Кому точное время?» Потом губы отказали, и купец умолк. С часами он так и не расстался, а Сашке повезло. Какой-то дед сунул ему четвертак и унёс исподнее. Солдатики, совсем околевшие, с сосульками у ноздрей, убежали с поля торговой брани в ближайшую столовку, где я назначил им свидание, решив не уходить с бугра, пока не добьюсь успеха. Я и сам закоченел, двигался, как автомат, а к пальто никто даже не приценивался. Наконец я решил податься к экс-служивым, однако долготерпение принесло свою пользу. На выходе меня остановили морячина-папа и морячина-сын. Сын примерил пальто, папа отсчитал мне семьсот рублей, и мы расстались, довольные друг другом.

Солдаты меня заждались и уже собирались отправиться на поиски «хладного трупа», но я подоспел вовремя. Сидя у раскалённой печки, мы хлебали горячие щи и пили водку. И не было, кажется, в ту минуту людей счастливее нас. А утром мы штурмовали билетную кассу. Без помощи солдат мне вряд ли удалось бы прорваться к заветной амбразуре. Они, как ледоколы, прокладывали в толпе тесный фарватер.

– Ходынка!.. – хрипел Сашка, работая локтями. Витька молча сопел и налегал плечом. Завладев билетом, я выбрался из мясорубки с минимальными потерями: хлеб, купленный на дорогу, превратился в крошево, а часы расстались с кареткой для завода пружины.

Прощальная бутылка согрела последние часы недолгого нашего братства. Мы распили её в той же столовой, куда отправились под робкими всполохами полярного сияния. Сколько мы были знакомы? Без году неделя, а расставались, как старые друзья. И что-то не говорилось. Водка не развязала языки. Ибо хотя «на свете масса вещей, которых ни за какие деньги не купишь, но ответь мне по совести, мой современник: ты когда-нибудь пробовал купить их без денег?» Водку и эти щи – да, а дружба, даже короткая по времени, не продаётся и не покупается. Это я знал и до той минуты в тепле и сытости мурманской столовки. Когда поднялись, спросил об их планах. Парни решили больше не обивать пороги Мурмансельди и Тралфлота, а сегодня же завербоваться на стройку. Что ж, их заботы. Я тоже ходил с ними туда и сюда, но толпы жаждущих приобщиться к рыбацкому труду отбили желание вторично наступать на те же грабли. Главное, как объяснишь кадровику своё недавнее увольнение? И разговаривать не станет.

Сашка хотел подарить мне свою записную книжку, но я не взял её. Сказал, что его телогрейка – лучший подарок. А про Достоевского и Франса я и так не забуду. Прочту при случае. Тогда, впрочем, мне было не до вечности. Жил я в ту пору только сегодняшним днём.

Позы сами по себе ничто, мадам, – важен переход от одной позы к другой: —

подобно подготовке и разрешению диссонанса в гармонию, он-то и составляет всю суть.

Поезд, пересекая черные бесснежные поля, приближался к Одессе, и я невольно думал о том, что меня ждёт на черноморских берегах.

Одесса-мама встретила, как родная. Во всяком случае, баня приняла с распростёртыми объятиями, смыла мурманские наслоения и свежую дорожную грязь. Ушанку я сунул в чемодан, напялил на макушку кепку-шестиклинку и сдал в камеру хранения незамысловатый багаж.

Меньше всего я походил на одессита. Куда бы ни заходил, меня принимали то ли за мешочника-провинциала, то ли за уголовника, прибывшего прямиком из мест не столь отдалённых. Я мог сойти за того и за другого, тем более что кепчонка, имевшая в определённой среде специфическое название «плевок», весьма тому способствовала. В Питере, на Витебском вокзале, когда я увяз в крикливой, матерившейся толпе баб и мужиков южного разлива, ринувшихся на посадку, среди ящиков и тюков, перевязанных верёвками, среди мешков и корзин, я ловил на себе подозрительные взгляды: не гопник ли с намерением покуситься на их карманы и прочую частную собственность?

«В нынешнем моем положении, – думал я, расталкивая локтями соседей, – наглядно проступает сходство с пресловутым попом Фёдором Востриковым! Как и он, я несусь из города в город за призрачным счастьем. А если не за ним, то чего же я ищу, чего добиваюсь?» Ответа не было. Пока. Я думал найти его позже.

«Не пора ли поумнеть? – спрашивал себя, шагая по городу и читая объявления о приёме на работу. – Кончатся тугрики, а что дальше? Нет, Мишка, надо что-то срочно предпринимать. Нельзя постоянно обманываться формулой Горация: „Если сейчас плохо, когда-нибудь станет хорошо“». Я не только читал объявления, а и заглядывал по адресам. Но, оказывается, я везде «опоздал». На судоремонтном уже не требовались ученики-молотобойцы, в театре Ленкома – декоратор-маляр. Про порт и говорить нечего. Там хватало опытных биндюжников, что умело кормились возле пароходов. Гоня мрачные мысли, любовался я заштилевшим морем, судами, разбросанными по рейду. Их силуэты были слегка размыты зимним туманом. Он крался за мной и по Дерибасовской, делал улицу сказочно таинственной, а прохожих, которым и без того не было дела до меня, призраками, – чуждыми мыслей и чувств.

На самом деле это я был призраком. «На севере, – сказал Бунин, – отрадна безнадёжность». А здесь? Да, там я не придавал ей значения, там она, казалось мне, в порядке вещей. На Одессу я возлагал большие надежды. Но они оказались «метафизикой». Враз расхотелось отыскивать «Гамбринус». В поезде мне сказали, что знаменитый кабачок здравствует и поныне. Правда, не процветает, как во времена, описанные Куприным. И вот стало не до него.