Мария Косовская - Козлиха

И все начали говорить. «Это бессовестно». «Невообразимо». «Нагло». «Бесцеремонно». «Не ожидал такого от Козловой Саши». «Отличница не должна так себя вести». «Давайте исключим ее из совета отряда, из пионеров, из школы».

Сашка уже не понимала, что именно они говорят. Они ненавидели ее, ненавидели заслуженно, потому что она совершила нечто страшное. Осознание того, что она оказалась плохой, навалилось на Сашку неподъемным грузом, от переживаний и напряжения шумело в ушах и громко тяжело колотилось сердце.

Только Славка Луканский, тоже отличник, смущенно предположил:

– Может, простим? Она ж пошутила.

– Пошутила?! Пошутила! Как можно так шутить? – взорвалась негодованием Светланушка. – Если она сейчас так шутит, чего от нее ожидать потом? Предательства? Подлости? Измены? Нет, так ведет себя только гнилой человек, которому не место в моем классе. Садись, Козлова. Я сделаю все возможное, чтобы исключить тебя из школы.

Сашка прошла на свое место, села за парту. Светланушка что-то еще говорила, но Сашка уже не слышала. Она бессильно смотрела в окно: на бегающих кросс старшеклассников, на низкое серое небо и голые ветки рябины. Сашка думала о том, как получилось, что она оказалась гнилым человеком, эгоистичным предателем, недостойным того, чтобы жить, и что теперь у нее только одна дорога…

Придя домой, она долго рыдала, запершись в детской. Испуганные сестры скреблись в дверь, расспрашивали, но Сашка не обращала на них внимания. Она уже все для себя решила, но что-то останавливало ее. Она представляла похороны – как все одноклассники, считавшие ее гнилым человеком, поймут, что она осознала вину и поплатилась за нее жизнью. Они будут жалеть ее. Воображаемая эта сцена приносила Сашке облегчение. Но страх перед самоубийством был сильней, и она пыталась найти другой выход. Как остаться жить, и не быть «гнилым человеком», как ходить в школу, как смотреть им в глаза? И Светланушка, – о ней было страшно даже думать. Она никогда не простит предательницу, сказавшую про нее такие подлые, такие ужасные слова. Другого выхода не было, только смерть.

Сашка решилась. Вытащив из плотного конвертика сменную бритву для папиного станка, она села на бортик ванной и пока без нажима провела по запястью. Надо было набраться смелости и резануть глубоко. Сестры, напуганные Сашкиными рыданиями, смотрели в большой комнате телевизор, но едва послышался поворот ключа в замке – бросились в коридор, навстречу маме, и наперебой начали рассказывать, что «Саша уже два часа плачет, а теперь заперлась в ванной». Мама негромко постучала в дверь:

– Сашенька, милая.

Сашка спрятала бритву на верхнюю полку шкафчика.

– Александра, открой дверь.

Сашка посмотрела в зеркало на свое опухшее от слез лицо, вздохнула и с облегчением отодвинула на двери щеколду.

– Что случилось? – спросила мама, заглядывая ей в глаза и стараясь взять ее за руки. Саша потянулась к ней, прижалась к пахнущей духами блузе, окунулась лицом в мягкие, лаковые волосы, и, захлебываясь слезами, рассказала все. Это было таким облегчением, будто она свалила с себя огромный груз, и теперь мама что-нибудь придумает и решит за нее.

Выслушав все, мама улыбнулась.

– Какая ерунда! Чушь! Ваша Светлана Дмитриевна – как ребенок! – мягко сказала она и, прижимая к себе Сашку, погладила ее по голове.

– Мама! Меня исключат из школы. Я – плохая.

– Ну что ты! Ты – хорошая. Просто сказала глупость. А Светлана Дмитриевна раздула из мухи слона.

– Правда?

– Правда.

И Сашка заулыбалась. Она поверила маме. И значит, можно было жить дальше, хоть и стыдно, но можно. Как-нибудь справимся, думала она, я – хороший человек, который всего лишь сказал глупость. А Светлана Дмитриевна раздула из мухи слона.

Через час к ним пришла Светланушка. Услышав в коридоре ее голос, Сашка решила не выходить из комнаты и даже спряталась у себя в кровати на втором ярусе. Мама готовила ужин и пригласила учительницу на кухню, где, закрывшись, они разговаривали около получаса. Сашка все же слезла и пыталась услышать что-нибудь через стену, но доносились только бубнящие возгласы: негодующие Светланушкины и мягкие, успокаивающие мамины. Потом Светланушка ушла. Мама заглянула в детскую и сказала:

– Ну вот, все в порядке. Она – разумная женщина и все поняла.

И вопрос замялся сам собой. Сашкино поведение вроде бы обсуждалось на педсовете, но ее не вызывали, и никто уже не собирался ее исключать. Все, вообще, как бы забыли, даже Светлана Дмитриевна никогда больше не вспоминала об этом. Что такого сказала мама, чтобы усмирить грозящую Сашке уничтожением волну? Сашка не знала. Зато она теперь ясно видела, – кто ее настоящий враг. Не Анаковская, которая всего лишь проговаривалась, не в силах скрыть свое отношение. Ващенкова – вот, кто Сашку действительно ненавидел, кто ждал случая отомстить. Но за что? Сашка понятия не имела, но чувствовала – есть какая-то обида, которую она случайно ей нанесла, возможно, вот так же сказав что-то, не подумав.

– Ну, что ты тут, закончила? – Воронина вернулась в класс с выстиранными от мела тряпками. – А то меня уже ждут.

– Блатной, что ли?

– Кто ж еще? – Ленка приосанилась, встречаться с Блатным для школьницы было авторитетно. – Че-то ты долго моешь. Раз-два и готово.

– Остались второй и третий ряды.

– Короче, больше половины. Может, я пойду, а ты домоешь?

– Но в следующее дежурство моешь ты!

– Ладно.

– Ты обещала сегодня учить меня целоваться.

– Вот это не знаю. Я, наверно, до ночи с Блатным буду. Да и че там учить? Просто рот открываешь, и все, – Ленка открыла рот и сделала томное лицо. Сашка засмеялась.

– Дурацкий у тебя вид.

– Да ну тебя! – Ленка схватила свою сумку с парты.

– Можешь ответить мне на один вопрос? – серьезно сказала Саша. – Почему меня ненавидит Ващенкова?

– Завидует, – беззаботно сказала Ленка и хлопнула дверью.

– Чему завидовать? – сама себя спросила Саша и снова принялась размазывать по линолеуму грязь.

Фадей подошел к столику во дворе еще засветло. Был он на удивление трезв, но весел.

– Сашка, а у тебя паень есть? – спросил он после приветствия.

– Паень? – переспросила Сашка. – Это кто?

– Ну, паень? С котойм ходишь?

– Фадей тебе встречаться предлагает, – заржал Колька.

Фадей смущенно замялся, щеки, покрытые редкими тонкими волосками, порозовели.

– Я пьосто спьясить.

– А у тебя дома есть кто-нибудь? – Сашка мерзла и глубже запахивала тонкую ветровку. – Может, к тебе? Посидим, чайку попьем?

– Пошли, – с важным равнодушием согласился Фадей.

Откуда взялся Фадей в их доме, точно никто не знал. Где-то он жил раньше, до совершеннолетия. Может, в детдоме, может – у родственников. А в квартире на первом этаже в седьмом подъезде их дома жила древняя бабка. Она торчала целыми днями из открытой створки застекленного, вылинявшего до серости, балкона, встречала и провожала прохожих бормотанием и пугающим взглядом. Детьми, они боялись ее до жути. Про нее рассказывали страшилки во дворе: «В одном черном-черном городе жила черная-черная старуха…». Сашка думала, что бабка ворует детей, и каждый раз, проходя мимо, складывала в карманах фиги, чтобы не дай бог… А однажды, Сашка искала пропавшего котенка и кричала в маленькие подвальные окошки: «Кис-кис-кис», и бабка то ли харкнула, то ли чихнула на нее сверху: «А ну кыш! Прочь!». Тогда, с перепугу и со всей страстностью, на которую способна детская душа, Саша пожелала старухе смерти. И действительно, бабка вскоре умерла, а вместо нее появился единственный ее наследничек – малахольный Фадей.