Владимир Мамута - Портрет

Гости продолжали топтаться в коридоре.

– Мам, ну не позорься, ну пойдём, – ныл Лёшка, уже чуть не плача.

– Ты что, не всё мне рассказал? – начала прозревать гостья, на этот раз шипя в полголоса – куда ты меня тянешь?

– Пойдём отсюда…

Было очевидно, что в прихожей царило замешательство.

– Хорошо! Мы уйдём! Но если выяснится…

– Мам… Ой… что ты дерёшься…

Щелкнул язычком накладной дверной замок.

– Ну, где ты там? Выбирайся и рассказывай, ты ведь понимаешь, что теперь мне лучше всё узнать?

Всё не всё, но в общих чертах…

Мать внешне спокойно выслушала меня, попутно внимательно осмотрев лицо и руки, и даже заставив снять рубашку. Только, когда она помогала мне её снять, я заметил, что у неё дрожат руки.

– У тебя что, из носа кровь шла?

– Это не моя…

– Ладно, я тебе верю, – она обняла меня. Она была маленького роста, вровень со мною, кареглазая и хорошо сложённая для женщины, старший сын которой уже был студентом, – но, всё-таки, лучше договариваться, а не драться.

– Договоришься… с этим.

– Я всё понимаю…

Она и вправду всё понимала, ведь я был – младшим…

Лёха не ходил в школу с неделю, а когда пришёл, вёл себя тихо, и старался не встречаться со мною глазами. А я не стал поминать ему «Алёшеньку» и «губку». Всё-таки время римских императоров давно прошло.

Такая вот у нас была мама.

Но и это только… прелюдия. Я ведь хотел рассказать о новых людях, уже ковавших новое время.

Итак, матушка с уважением относилась к нашему с братьями праву на свободу и доверие, и отец вполне её поддерживал – ну, или она его. Тут, как у мандалы инь —янь, нет исходной точки. Она в их времени, а не в них самих. Поэтому, наша судьба была результатом нашего же выбора и ответственности. Старший закончил школу с серебряной медалью и поступил в политех, средний с боем прорвался в лётное училище, по ходу медкомиссии удалив воспалённые гланды, а я, не выбрав цели, отправился служить срочную. А там… Вернулся, не спеша поступил в институт, закончил… У старшего и среднего уже были семьи и дети, ну а я успел прикипеть к вольной жизни, что маму, конечно, беспокоило. Наверное, и отца, но он в выражении чувств казался мне похожим на льва, отдыхающего на камне, и высказывал мнение, которое одновременно было и действием, только когда система приходила к точке бифуркации. Но это – отдельная история.

Нет, конечно матушка не стеснялась высказаться применительно к конкретной ситуации. Скажем, по ходу застолья вздохнёт и скажет, сердито глядя на нас:

– И вот что вы её, проклятую, пьёте до очертенения , можно же выпить – ну рюмочку, ну другую, ну… третью…

Или, когда уже разойдутся по домам старшие дети и внуки, посмотрит, уже печально, на меня:

– Эх, двадцать лет – ума нет и не будет, тридцать лет – жены нет и не будет…

Вроде, намекает, но и не настаивает. В общем, уверен, что происшествие, о котором пойдёт речь, никак не было связано с её инициативой.

Думаю, мои родители придерживались того древнего правила, что гость в доме – от Бога. И хотя, в результате мистического предощущения близящихся перемен… или особого дефекта психики, я с подозрением относился к незнакомым людям, тем не менее, давно привык к возможности явления нежданных гостей, которые иногда могли задержаться в доме не на один день. Впрочем, всегда оказывалось, что это люди вполне достойные – хоть и весьма разнящиеся привычками и чтимыми традициями.

Поэтому, вернувшись однажды с летней субботней прогулки к обеду, я не очень удивился, обнаружив в прихожей какие-то кошёлки, снятую чужую обувь и услышав незнакомые голоса в комнате, служившей, ввиду мизерности кухни, столовой. Из двери комнаты показалась мать.

– Мой руки, и к столу. У нас гости…

Я вздохнул, поскольку, направляясь домой, настраивался почитать только что купленную книжку, а теперь предстояло какое-то время общаться со скорее всего незнакомыми людьми, поскольку родичи давно дали бы о себе знать.

Так и оказалось. Во главе стола, как и полагается, был отец, а на диване расположилась какая-то загорелая, крепко сбитая тётка, лет под пятьдесят, темноволосая, в цветастой кофте и серебряных серёжках, украшенных каким-то зеленоватым камушком. На стуле, напротив неё, сидела румяная девица, с высоким начёсом на выбеленных волосах. Надо сказать, что по отдельности у этой девицы всё было в порядке – ровный нос, большие серые глаза, пухлые губы, маленький подбородок, длинная шея, покатые плечи, ладная грудь, но всё вместе складывалось в какую – то карикатуру из провинциального боевого листка на тему «они мешают нам жить», где неумелый художник, погрузившись в ночные фантазии и, не жалея гуаши из стандартного набора на шесть цветов, создал свою версию образа падшей женщины, рискуя получить по шее от парторга за неуместный натурализм. Девица старалась держать спину прямо и не шевелить головой, видимо опасаясь потревожить свой начёс, поэтому, когда я остановился в дверном проёме для представления, она только скосила глаза в мою сторону и, оставив вилку, спрятала руки под стол.

Мама, уже присевшая на диван рядом со старшею гостьей, встала.

– Вот, знакомься… Это моя… кума Клавы Саниной, Татьяна Николаевна…

– Да тётя Таня просто, – застеснялась Клавина кума.

– А это, – продолжила мать, – её дочка, Валя.

Валя, ещё больше выпрямив спину, хоть это и казалось невозможным, застыла окончательно, и мне стало её немножко жалко, потому что… яркий образ… категорически не совпадал с манерами, выдававшими крайнюю степень смущения. Говорят, что жалость – возможное начало любви, но это был, явно, не мой случай. Я сел на стул напротив отца так, что Татьяна Николаевна и мама оказались по правую от меня руку, а Валя по левую.

– Здравствуйте.

Я не знал, что дальше говорить и принялся наполнять тарелку.

– Ну, предлагаю ещё выпить, – заполнил паузу отец, – ты выпьешь рюмочку?

Я не возражал. Отец налил мне и старшей гостье водки, а мама помогла мне быть вежливым.

– Налей мне и Вале вина немножко. Не возражаешь, Валечка?

– Нет, – раздалось в ответ еле слышно.

Голос был довольно приятным, как и все остальные Валины отдельные составляющие. Я наполнил вином стаканчики из тонкого жёлтого стекла, отец сказал какой-то короткий тост, и все кроме Вали выпили, она же только пригубила. Повисла пауза, заполняемая лишь цоканьем вилок о тарелки. Гостья, похоже, уже слегка захмелела, и ей хотелось поговорить.

– Шура-то, сказала, – кума Татьяна посмотрела на мать, – ты работаешь?

– Работаю.

– Получаешь-то хорошо?

– Пока не очень, молодой специалист…

– Сколько же? – напирала гостья.

– Сто пятнадцать и премия квартальная, двадцать процентов.