Светлана (Лана) Макаренко-Астрикова - Пастораль Птицелова. Киммерийская повесть

Теперь в этот завороженный круг бесшумной поступью, властно входила и ее ненависть, вспыхнувшая полно и высоко, как пламя из столь же безоглядной, любопытной влюбленности. Тогда, давно он чаровал ее мощью своего баритона, небрежным изыском манер… Он не был скупым, не считал чаевых, не глядя бросал на стол – купюры, себе на локоть – ее слегка потертое манто, мимоходом запомнил, насмешничая, все ее привычки и оттенки вкуса.

И Марине сначала нравилась эта странная, чуть брезгливая, насмешливость, она старалась попасть ему в тон, улыбалась растерянно и иногда – невпопад.

Но, со временем, постепенно все в нем стало ее раздражать, исподволь, накапливаясь, бурлило, как подземный ручей, перекат, речной омут. Так бурлило, что иногда начинало сводить скулы, сосать под ложечкой, колоть в горле. Она тщательно полоскала горло, показывала самой себе в зеркале язык, смеялась до хрипоты и слез, щипала себя за щеки, часами расчесывала волосы, рискуя разбить массивной расческой зеркало, едва лишь она замечала в зеркале этом его силуэт… Они жили вместе еще только год или полтора, а ей казалось вечность и, во время его распевок по утрам, ей хотелось вскочить с постели и заткнуть ему рот чем угодно: платком, ладонью, кулаком, шарфом, плевком, лишь бы не слышать мощных, раскатистых рулад, напыщенно – холодных, не греющих, ни сердце, ни воображение, ни душу…

***

Она нарочито часто и неловко роняла на пол сцены букет, предназначенный ему, если они пели в дуэте, ее просто тошнило от запаха красных роз, которые он обожал, лепестки облетали и мялись, его взгляд – леденил, не смягчаясь ни густой тенью ресниц, ни изыском манер, ни широкой, обольстительной улыбкой. Он наступал на ее платье, вспыхивал, откидывал серебристые волосы со лба, улыбался, выламывал ее руку, высоко поднимая запястье до своих губ. Публика бушевала, ликуя, сотрясая хрусталь театральных люстр овациями.

Они оба так блистательно, остро, тонко разыгрывали страстную пару, что никто не мог поверить в обман. Даже их близкие друзья, картежник, первая скрипка оркестра, страстный пьяница и виртуоз высоких нот, Антон Черешнев, его вечная, блудливая пассия, все неизменно прощающая ему, близорукая и рассеянная Любушка Карсавина, гримерша, сиплая хохотушка и сплетница, Полина Гарина, то и дело замазывающая синяки на плечах и шее Марины. Спину и живот Марина ей старалась не показывать.

– Слушай, Сабурова, мы вроде же вчера много не пили? Чего это ты опять вся, как слива? – испуганно и горячо шептала певице в ухо, надавливая на мочку, Гарина… Ты уж аккуратнее как – нибудь… двери не задевай, что ли? Или это не двери? – Тут Гарина подмигивала ей тщательно прокрашенным правым оком… – Да, ладно, чего краснеешь то? Сами бывалые, знаем… Завидую я тебе, Маришка… Ну, ты ему там шепни на ушко так, чтобы тише как то, а то тонального и тоника не напасешься…

Она могла лишь рассеяно улыбнуться в ответ. Узкой улыбкой. Едва растянув губы. Широко улыбаться было нельзя. Холод заползал в середину сердца. Мешал дышать. А не дышать она не могла. Тогда умирали ноты.

…Когда он ударил ее впервые? Она не помнила. Отлетая спиной в угол комнаты с высоким зеркалом в червленой, старинной, резной раме, думала лишь о том, чтобы миновать виском острое чугунное ребро радиатора. За окном, в дожде, алела и мокла рябина. Была ранняя, пылающая багрянцем осень. А под нею, на ковре, еще час, сгустками пульсировала кровь. То, что должно было стать ее ребенком. Их ребенком.

– Мне не нужны твои вы… ки! – Бесстрастно и холодно прошипел он, держа ее за руку и сжимая зубы в белоснежной улыбке. На его плечах ангельскими крылами сиял халат. В десяти шагах от кровати стоял усталый врач в измятой, зеленой шапочке и повязке до бровей. Врач было чуть поморщился, удивленно вскинув бровь, но сделал вид, что не слышит ничего. Или он, в самом деле – не расслышал, проворно и ломко опустив в карман куртки голубовато – хрустящий конверт, протянутый Загорским? Марина представила на миг, что купюры в нем, конверте, похожи на птиц, у которых подрезаны, обломаны крылья, и неожиданно – улыбнулась, потому что внутри у нее вдруг зашевелилась и зазвучала эта странная, светлая моцартовская мелодия, хрустальное безе Птицелова.

Загорского она про себя тоже звала так: «Птицелов», Только про себя! Птицелов в холодной, черной маске из шелка. За которой не было видно глаз. Или эта была гипсовая баута? Она не могла сказать точно.

***

Просто взяла две верхних ноты из арии, тихо и внятно пропела их. И отвернулась к стене… Следующие два дня она ни с кем ни говорила и отказывалась даже пить, а через неделю у них с Загорским уже был концерт в Варшаве… И опять оседала хрустальная пыль с подвесок люстр, овации разламывали надвое зал оперного театра, опадали капельками крови лепестки роз, и качались за окном, в нежном мареве дождя, золотистые листья кленов… А внутри нее зияла, росла и ширилась огромная черная дыра боли, холода, пустоты.. Отчаяния. Для которого не было нот. Не было! Но никто не мог догадаться об этом… Никто. Ведь для нее, Марины Сабуровой, всегда, всегда были покорны все восемь нот. И еще две – сверху. Полная октава и нежный « поцелуй Бога в темя», как восторженно писали о ней в газетах… Правда, она не читала их! Никогда. Их, насмешливо фыркая, в пьяном безумии цитировал Загорский, тщательно и бесшумно избивая ее в очередной раз, в бархатно – лиловом номере венской гостиницы, на широкой кровати. Зажав ей рот ладонью, чтобы она не могла кричать…

– Ну, знаешь ли, Марина, – прохладная щепоть длинных пальцев Галины Германовны властно коснулась подбородка озябшей ученицы и затем резко повернула ее лицо в профиль. От неожиданности Марина сдавленно застонала. Было немного больно. Заныла скула.

– Тебе не нужна много макияжа. У тебя тонкое лицо, волосы украшают его непокорностью, линия шеи в меру длинна, в меру…

И тут Галина Германовна саркастически усмехнулась, глаза ее чуть насмешливо блеснули. – Как у моего Гранда. Гранд, ко мне! – Венявская властно похлопала себя по бедру, потом пошевелила узкой кистью в воздухе, чуть растопырив пальцы с яшмовыми и бирюзовыми перстнями на них. Палево – белая борзая, подошла тотчас же, стуча когтями о паркет и чуть заметно виляя хвостом. Легла у ног хозяйки, нервно кося влажным глазом, и Марине вдруг пронзительно подумалось, что она и сама чем то похожа на эту борзую. Ей двадцать, студентка – консерваторка, едва вернувшаяся с каникул в приморском городке, где давно жили мать и отчим… Не вернувшаяся, если уж честно говорить, а сбежавшая…

***

Невыносимо ей было смотреть, как ежились плечи матери под пристальным, хмурым взглядом отчима, как вечерами, старательно, будто школьница, мать выписывала и рассчитывала все скромные дневные расходы в зеленую коленкоровую тетрадь, а потом показывала их ему, поясняя что-то приглушенным, потухшим голосом. А отчим хмурился и кашлял глуховато, искоса поглядывая на нее сквозь очки…