Надежда Гладкая - Русь деревенская

Александра молча и неподвижно, скрестив руки, смотрела на хозяйничающих пришельцев. Никто бы не догадался, о чём она думает. А она вспомнила, как в детстве плакала оттого, что мама унесла куда-то котят. Такие хорошие, а мама унесла. Как же жить-то без котят? И Авдотья ей сказала тогда: «Вот беда – котята! Вырастешь, узнаешь, какое горе-то бывает. Токо не дай Бог!» А Санке думалось: «Какое же может быть горе больше, чем потерять котят?» Гнев кипел у неё в груди. Кожаный обратил внимание на фигуру, которая всё это время молчаливо стояла, как изваяние, и наткнулся на горящий взгляд.

– Ух ты, какие глаза! Огонь. Жанна Д»Арк! – ухмыльнулся он.

Разомкнув, наконец, плотно стиснутые губы, женщина сказала:

– Александра я.

Супротивник снова ухмыльнулся:

– Защитница, стало быть. Я запомню.

– Запомни.

– Думаешь, от зайца ушла и от волка ушла? Давай, открывай своё хозяйство! Шутить с нами надумала? Открывай, говорю, свою конуру! Сама по себе она, видите ли!

– Не имеешь права. Я ни отцова, ни му́жнина. Твоя власть разрешила отделяться. Или ты сам по себе власть?

Кожаный стиснул челюсти, повёл взглядом по двору – на чём бы зло сорвать. Увидел в открытых сенцах малухи большой старый ларь, в котором лежали вытканные в эту зиму новые половики. Рявкнул:

– Это что?!

– Моё это.

– Было! Было твоё! Шевелись, выноси!

Александра медленно повернулась и пошла к сеням, стройная, спокойная. Товарищ глядел вслед, скрипя скулами, поневоле любуясь ею, раздумывая, что сделать – арестовать её за сопротивление властям или жениться на ней. А она думала, что вот сейчас он выстрелит ей в спину. Дойдя до ларя, женщина открыла его, достала стену половиков, и, взявшись за край, катнула под ноги кожаному. Разноцветная, полосатая дорожка пересекла двор. Следующая, с выкладны́м узором-«ёлочкой» взлетела и улеглась рядом. Третью у неё перехватили, но от столкновения и борьбы она тоже выскользнула и наполовину раскатилась.

Товарищи матюкались, оттолкнув Александру от ларя, сами принялись шарить в нём. Но там осталось только несколько круглых плетёных ковриков. Ещё раз зыркнув на упрямую кулачку, предводитель пообещал:

– Ещё увидимся.

Дав команду уходить, он попытался забраться на Серка́, но конь был не осёдлан, и без стремени комиссар не сразу с ним справился. Городской, видать. Разозлился ещё больше оттого, что женщина, усмехаясь, глядит на него, пнул коня. Александра подумала, что Серко, понимающий слова, не станет слушаться сапогов, а стало быть, долго ему не жить. О том же, видать, думал и Илья. Оторвавшись, наконец, от места, где стоял всё это время, он подошёл к воротам, закрыл их. Мария всё ещё о́пила в кладовой, Егор отпер жену и успокаивал. Авдотья и Александра были уже в избе, обнимали ребятишек.

Всё семейство собралось под крышей ограбленного, разорённого дома. Молча обходили комнаты, глядя на то, что осталось. В горнице стол, в комнате две лавки, кровать. Рукомойник не взяли, ухват возле печи остался. И светлый квадрат на том месте, где висели часы. Вот и остановилось время, раскололась жизнь пополам, разделилась на «до» и «после».

Илья Иванович встал на колени перед иконой в кухне, которую, слава Богу, не тронули. Остальные все увезли. Рядом опустились Авдотья и Егор. Если бы слышали товарищи эту благодарственную молитву, шибко бы диву дались. Благодарили, что все живы.

Набранного добра было так много, что не вспомнили гостеньки про подпол. От амбаров да кладовой голова кругом шла. А в подполе была у мужиков мастерская, подо всем домом тянулась, как всё равно вторая изба. Станки там – столярный да слесарный, струме́нт всякий. Из бабьего обихода чигу́нки, корзины и прочая. И главное – соленья да варенья. А ещё – потайной ход через огороды к реке.

Женщины нашли тряпок, лоха́нь, и принялись замывать пол после набега. Скатали так и не собранные с земли половики. Мужики прибирали во дворе, что ещё можно было прибрать. Как стемнялось, Авдотья сходила к соседям, Шелегины́м, выменяла коври́гу хлеба. Да заодно договорилась с ними, чтобы стаскать к ним кое-которые припасы, чтобы на другой раз их не нашли. Так и сделали. Мать и дочь, Сима и Катя, жили, как говорится, бедно да честно. Не жирова́ли, но в избе прибрано, и хлеб в печи всегда есть. Держали козочку да куричошек сколь-то. Много ли им двоим-то надо? Авдотья, правда, им помогала, когда чё дак, да и Илья плотничал, бывало, у их по-соседски. Хорошие были обе женщины, часто в гости захаживали. Да кто к Илье Ивановичу-то не захаживал? С умным да хлебосольным говорить-то – любо-дорого. Теперь, небось, никто не придёт, не жди. Забоя́тся.

Потихоньку бабы выменяли и му́чки, стали опять сами печь хлеб. Картошка ещё не копана, стали её подкапывать, да прошлогодние запасы из подполья. Одёжи доброй никакой почти не осталось, особенно зимней. Подвезло тем, что в корыте, в огороде осталось мокрое, так и не развешенное бельё. Занавеску с пола́тей ситцевую сняли, из её которо-что сшили, да у Авдотьи в бане лежали узлы, выстирать да кому-нибудь подать. Теперь сами себе подали, сгодилось. А не имели бы привычку подавать ми́лостину, во что бы оделись теперь? Те, к кому они были милостивы, ничего им не подадут. Кто со зла, а кому боязно.

Егор начал с отцом говорить сыспоти́ха, чё, мол, да́ле-то делать станем. В колхоз заставят вступать, да и придётся – как жить-то? Илья сказал:

– Пока терпит. Оне ведь пошто-то не заикну́лись об колхозе-то? Им добро наше заноза, да земля, грепте́ло попользоваться. А нас им не надо.

– А про Перфилея чё думашь, тятя? Может, ехать теперь к им?

Отец, как всегда, тихонько и спокойно ответил:

– По русским мужикам стрелять?

– Оне по нам стреляют, дак ничё.

– Это на их совести. Перед Богом пооди́нке отвечать станем, там кивать не на кого, не скажешь – оне, мол, стрелять за́чали, и я тоже, на их глядя. Ты сам-от как думашь, Бог-от каких людей-то создал? Красных али белых? Вот то́-то, все одна́кие.

– А на войне как? Ждать, ли чё ли, когда тебя убьют, ничё не делать?

– То война. Скажут, на немца идти – щас же соберусь, видали мы и́хну кана́льску породу!

– А это разве не война? Это не орда?

– Эту орду русские матери родили, русская земля взро́стила, в русской церкве крестили. Враг человеческий их задури́л, наслал на нас. А Господь то попусти́л. Против Него не пойду.

– Мы не пойдём, други́ не пойдут… А кабы все пошли, может бы отстояли прежнюю жизнь? Кабы все вместе?

– Все пойдут – все и погинут, и те, и эти. А хто в Рассее останется? Хто жить станет в Божьем мире? Ты по-другому рассуди: не кабы все пошли, а вот кабы все не пошли? Нихто бы ни на кого не пошёл – ни мы на их, ни оне на нас. Вот как надо.