Надежда Гладкая - Русь деревенская

– Наверно, сало тебе несёт!

– Ну что, когда Он вас спасёт? Скажите, когда ждать Его, мы ружья зарядим!

Илья Иванович думал о том, что вот так же, может, даже по этой же самой дороге, в тот же Тобольск везли его государя, и жену, и деток. И так же он со смирением принял участь свою, не противился палачам. А Сам Господь? Не так же ли был терзаем и оплёван теми, кто вчера ещё восхвалял Его, кого Он исцелял, наставлял, окормлял и Словом, и хлебами? И лишь молвил: «Не ве́дают, что творят».

И эти, безумные от развязанных рук, оттого что всё позволено – бери, сколько унесёшь, бей, пока рука не устанет – опомнятся ли они когда-нибудь? Не они, дак дети их, либо их дети. Сколько верёвочке ни виться, а конец будет. Разве понимают эти весёлые мо́лодцы, что делается их руками? Сказали: «Бейте!» – они бьют. «Берите!» – они берут. Не к плугу, не к мо́лоту силу молодецкую прикладывают – к ружью да к пулемёту; не на материнских песнях возрастают – на крови человеческой, братской. Верно сказано: родила корова телка́, да не облизала.

А кабы остановились чуток да призадумались, авось бы и смекнули, что ежели один полный колос да к другому полному колосу приложить, да ещё сто таких полнёхоньких колосьев – какой сноп из их получится? Полный, тучный. Прокормит и зиму, и весной найдёт, что в землю уронить. А если вытрясти зёрна, обколотить колоски, что из таких обколо́тков выйдет? Таким пучком срамно́ и двор подмести.

Из крепких людей сложится крепкая страна. Если каждый казак силён да здоров, и весь полк будет молодец. А коли хилых да трусливых набрать – армии не сложишь. Дак кому надо стало ослабить их, разделить один по одному? Пожи́ва, конечно, для их немалая получилась, попользовались хорошо. Но это попутно, как мародёрство. Не за ради этого всё затеяно, тут задача другая. Эти вот, которые тут на их щас гавкают, не волки, а волчата. Над ими есь волки, а над теми – псари. Волчатам забава, волкам – пожива, а псарям власть. Кому вот токо это задалось? Видать тому, кому вся Россия поперёк горла стала.

Осироти́ли деревню, выгребли всё у кулаков да в одну кучу скла́ли, а да́ле что? Ежели раньше кто своего нажить не мог, чужо́ сумеет уберечь? Дай вору золотую гору – скажет: мало. Разве ж понимают теперь? Поймут, когда кушать станет нечего, а грабить больше некого. А может, эти и никогда не поймут. Поди, не из деревни, городские, а то и вовсе без роду-племени.

О многом ещё думалось, о своих, которые рядом, и которые там остались. Нельзя сказать «дома», потому что дома у них больше не было.

Авдотья насчитала десять дён, как они ехали. Ме́шкотно тянулись. Под конец никакого жилого огонёчка не видали даже издалёка, лес да дорога. Под вечер вывалили виноватый народ с телег где-то в лесу, бросили четыре топора на всю арте́ль, да пару котелков, завороти́ли огло́бли и были таковы. Поиздевались напоследок, не без этого. Мол, вари́те кашу из топора!

Нарубили сучьев, разложили костры – у кого нашлось креса́ло, у кого спички. Повалились на землю, кто как сумел. Встретив первый рассвет на новом месте, сперва́ побродили вокруг, потом – надо как-то нала́диться. Собрались с духом, совет держали, кому чего делать. И в Липиной тоже ведь когда-то поставили первый сруб в чистом поле, дак где наша не пропадала. Поплевали мужички на ладони, да пошли ладить избу. Одну на всех пока. А всех было боле четырёх десятков, и с робятёшками. Бабы обошли вокруго́м по лесу, приметили, где чего, которо-что из еды пособрали. Но разве ж это еда – без хлебушка. Авдотья травки брала, успевала.

Илья Иванович работал вместе со всеми, а думы его не оставляли. Да и другие, поди, так же, дело делают, а думу думают. Вот поставят барак. Травы бабы руками нарвали, насушили, постели изладят. Лес чего-нибудь даст, гриба́, ягоды. Зайцы есть, может, птица, ружьишка нет ни единого. Да и не шибко хто к охоте привычен, от земельки кормились. А от волков как обороняться? Как Бог даст. Петли, силки из травы опять же наделали, попалось сколь-то раз, было жарко́е. Без соли, без хлеба, без карто́ви. Как-то на козулю натака́лись. Петлёй поймали, топором бить пришлось. Речушку нашли, одно названье что речушка, так – ручеёк. Однако рыбёшка малома́льная нашлась. Мелкая, да идти далековато, но всё розоста́вок. Нашли глину, камней от реки натаскали, сложили две печурки. У кого ножик за ону́чами сберёгся, пригождался шибко.

Ежели не думать, как оно дальше, жить однем днём, так ничего вроде. Токо как не думать-то? Разве хоть один из их не думал теперь? Сёдне омману́ли голод, ночь отвели, а потом чё? Ну, дрова есть, лесу хватит. А чем кормиться зимой? С топорами на охоту ходить? Одёжа у кого какая, у кого никакой. Бабы которы и без чулок, да и мужики хто как, у кого вовсе ничем-ничего нет, врасплох супостаты застали. А захворают? Да и кабы всё бы у их было, и поись, и одеть, хто оне для России? Нашто́ их сюда свезли́, всего лишили? Вот то-то и есть. Не на жило́е их прописа́ли, а поги́нуть тут велят.

Как-то утром хвати́лись – нету пятерых, луговских-то мужа с женой да ещё троих, которы по дороге добавились. Через четыре дня скачут товарищи, и баб беглых волокут. Велели всем выстроиться, и давай орать да страща́ть. Мол, живых вас оставили, а надо было всех передавить, а не то́ко е́тих двоих. Да токо хто ишшо посмеет бежать, дак вам ето же будет! Когда уехали, бабы-то, что вернулись, сказывали, что мужья ихние схватились драться с красными-то, да те их застрелили.

Дожди́ть начало враз как-то, да лило бе́сперечь. На улицу не выйти. Голодом сидели, да закашляли многие. Авдотья ходила от одного до другого, отваром поила. У одной бабы ребёночка приняла. Малюхотной, слабосильный. Недели не по́жил, не крещён – не отпе́т, лёг в чужую земельку, в глухом лесу. Мать и не поднялась, всё лежала, иссыхала день ото дня. Авдотья думала про Марию, что вот тоже ведь вре́мё подойдёт.

Люди, бывало, начинали разговоры про свою беду, да ни к чему – так и бросали. Уговорились вроде: мужикам не роптать, бабам не реветь, чтобы друг дружке сердце не гнои́ть. Крепились, сколь могли. Да и беда крепилась, не отступала. Хуже всего робятам, примолкли пташки. Играть нету силёшек, да и понимают, что не до игры. Пова́дились возле Ильи собираться, побасёнки слушать. Когда баба-та та роди́ла, он емя́м сказывал:

– А я, па́ря, на покосе родился. Вижу – народ-от сено косит. Ну, я сразу взял грабли и пошёл сено грести.

Глазёнки округля́т, слушают. Один жалуется:

– Меня, де́до, робята дразнят.

– Вот моёва Егора тоже дразнили маленькова-то…

– А неу́ж он маленькой был?

– Был. Крото́м дразнили. «Ты крот, ты крот!» А он ему: «Ну, я крот, нас… ал тебе в рот!» С той поры отстали.

Хохочут.

– Ты, главно дело, не робей.

– Дедо, а баушка Дуня вылечит моего тятю?