Юрий Абросимов - Птица навылет

Дрожащей рукой Тит вынул из грудной клетки нечто вроде талисмана – обрывок цепочки с металлической пластинкой на конце. Пластинка имела следующую надпись: «Мама! Если меня убьют, помни – я тебя любил».

В наступившей тишине Феофилакт Маниакович и Тит стукнулись лбами. Их скупые мужские слёзы оросили недоеденное блюдо.

Удивительная, в своём роде, компания восседала на обшарпанной приступочке дома за нумером 20 по улице Запредельной достославного нашего городка. Удивительная даже, я бы сказал, до некоторой катастрофичности. Решусь, пожалуй, описать её честно, не закрывая по возможности глаз и стараясь унимать дрожание руки, хватающей перо.

Прежде всего человеку неискушённому показалось бы диким самоуверенное восседание на улице, охваченной крещенскими морозами, освещённой полнотелой луной, в три часа ночи, когда самая последняя уличная тварь дрожащая давно уж околела, а тварь домашняя забилась в дальний угол трюмо, где таится укромно, в обнимку с женой, генерирующей для партнёра вожделенную теплоту. Но описываемые мною герои чувствовали себя, по-видимому, превосходно – отчасти из-за могучего одеяния, покрывавшего телеса некоторых из них, отчасти из-за того простого факта, что условия себе диктовали они сами, сами себе устанавливали законы, единолично и автономно решали, как им лучше жить, и являлись себе таким образом судьями, богами и предателями одномоментно.

Срединное место занимала более чем внушительная фигура мужчины по имени Ипат. Доведись ему родиться вождём индейского племени, он наверняка заслужил бы имя Воплощённое Спокойствие или, по крайней мере, Окончательный Итог. В колонии максимально строгого режима утвердился бы Ломовиком или Монументом. Но судьба зачала его неуколебимую натуру посередь Пиздецкой области, а именно – в самом Пиздецке, потому имел он лишь имя собственное, состоящее из двух слогов. Каких-либодополнений к имени (как то – отчества и фамилии) не предусматривалось, да это и правильно. Жил Ипат по-простому, с должным самоуважением, как стопудовый придорожный валун с надписью о том, кто что потеряет, если отправится в соответствующую сторону. Вид имел закоренелый, характер выдержанно-предводительский. Слова цедил редко, обстоятельно, порою сокращая их до нескольких букв. Компанию нашу, судя по всему, он и собрал, и руководил ею в данный момент. А покуда события не начались, с ошеломляющей отрешённостью смолил цыбарку, зажав её между большим и указательным сосисочного вида пальцами, торчащими из свинцового кулака.

Слева от Ипата ютился Федорушка – трогательный моложавый старичок, облачённый в ветхое пальтишко. Куцая бородёнка его силилась спасти шею от лютого холода, широко, по-детски распахнутые глаза лучились добротою, а на плешивой макушке чудом удерживался высокий колпак, напоминающий куличик нестандартно высокой формы. Последнее обстоятельство соблазняло Федорушку считать себя гномом, что, конечно же, не отвечало действительности, а призвано было, скорее всего, подстрекать окружающих ко глубокому умилению. Окружающие, впрочем, умиляться отказывались – наиболее близкие из них вообще ожесточались. Скажем, Ипат считал его бездарным шутом, юмор которого ничего, кроме слёз, вызывать не может, а Аглая Наглая (подробности о ней чуть ниже) открыто называла Федорушку «дешёвым пидарасом».

Федорушка не обижался. Он одинаково любил как женщин и мужчин, так и многих других божьих тварей. Но любовь эту, заражённую платоничностью, обременяла концептуальная вера в тщетность всего сущего. В любом коллективе Федорушка служил всепримиряющей величиной. На досуге помаленьку схимничал. Среди необдуманных поступков отдавал предпочтение возвышенным, эстетически опрятным.

По другую сторону от Ипата находилась Аглая Наглая, бескомпромиссный федорушкин критик. Хотя надо отметить, что критический запал Аглаи – бабы стервозного уклада, а точнее: подлой истеричной бестии – распространялся на всех, за исключением отдельных представителей рода людского, таких как Ипат, способных в полемике размозжить. Однако ж начинала Аглая подобно многим: с общедоступных принципов, типа родителепослушания, невинности, одуванчиков и тому подобного. Затем, как у всякого индивида, характеризующегося в первую очередь бесшабашностью, у Аглаи был жизненный период, когда от зверя человек отличается только благодаря документам, а его социальное значение равно статусу неодухотворённого отброса. Иными словами, Аглая крепко пила и делала это умеючи. За стопку водки на спор вылакивала графин спирта, закусывая его несколькими половниками столовой горчицы. Могла встать посреди глубокой лужи вверх ногами, оказываясь в результате по локоть в воде, после чего пускала радужные пузыри, многоцветность которых обуславливалась химическим составом организма. За бутылку (пустую) учиняла следующий фокус: брала здоровую специально откормленную жабу и, не жуя, проглатывала её. Порою та восставала супротив судьбы, упираясь в горле лапками. Фокуснице приходилось кулаками проталкивать жертву ближе к пищеводу, отчего зрители, поначалу настроенные скептически, к концу опыта в глубоком помертвении одаривали ведьму не только пустой бутылкой, но также и полной, с каким-нибудь джином. Аглая не отказывалась. Для демонстрации своего пренебрежения к экзотическим яствам ограничивалась тем, что полоскала джином зубы. Бутылке же из-под него перегрызала горлышко. Так она раньше жила.

Далее, по слухам, у неё развился любовный роман. Разумеется, с пришлым офицером. С ребёночком от него, которого, естественно, пришлось утопить. Со слезами горести, с криком на луну… Пережитое малость образумило Аглаю. Точнее, внешнюю часть её эпатажности задвинуло внутрь, а то, что скопилось к тому времени внутри – изожгло. Аглая превратилась в злобную, отчаянную шавку, способную профессионально бороться со скукой. За то и ценили.

Следующий женский член компании звался Ссизой. Имя довольно неудобоваримое, поэтому компаньоны называли её просто Сифой – так оно душевней выходило. Сказать что-либо определённое о ней представляется делом затруднительным, поскольку она числилась «серым кардиналом», то отдавала предпочтение тайнам, ехидству и сокрушительным ударам исподтишка. Умеренно молодая баба, мешковато сложенная, с лицом холодной и какой-то выщербленной конфигурации, Сифа любила тень и выходила из неё редко, будто опасаясь растранжирить влияние. Поговаривали, что её якобы сторонится даже Ипат, хотя ни глубинная оседлость ипатьевого характера, ни конспиративная сокрытость сифиной личины не давали наблюдателю повода для прений. Этот дуэт существовал, как две звезды, соседство которых продиктовано лишь наличием Вселенной. Гораздо больше странностей заключалось в отношениях Сифы и Аглаи. Между ними словно протянули некую струну. Из попыток кого-либо сыграть на этой струне наверняка получился бы похоронный марш, причём, обогащённый отзвуками взаимного торжества. Драк, впрочем, они не затевали, разве что любили друг над другом подшутить. Если, допустим, одна прикуривала, другая колола её шилом в зад.