Александр Чебыкин - Русь моя неоглядная

9 мая 1945 года. Председатель Сельского совета – маленький, горбатенький, всеобщий любимец, честнейший человек – бежит к школе, машет руками и глухо кричит: «Победа! Победа! Победа!». Учителя и ученики выбежали во двор. Обнимаются, плачут. Все сбежались на площадь к репродуктору. Слушают голос Левитана.

Мы, школяры, рады – по домам. Надо срочно сообщить радостную весть в деревне. Из села домой вела тропинка по длинному-длинному логу мимо госпиталя. По луговине звонко журчал ручеек. Зеленела молодая трава, усыпанная яркими цветами одуванчика и лютика. Вспыхивали лазоревые пятна незабудок у ручья. В душе песня: «Победа, Победа, Победа…» Все, кто мог двигаться, выбрались на лужайку у оврага перед госпиталем. Многие с аккордеонами. Неходячие устроились в проемах раскрытых окон. И по оврагу лилась музыка аккордеонов. И этот звук догонял и перегонял меня, и остался в сердце на всю жизнь, как память о Дне Победы.

Деревушка Звонари раскинулась по косогору вдоль ручья. Починок невелик – семь домов. Кругом на десятки километров хвойные леса, со сколками осинника и березняка, да прогалинами гарей. Первым на косогоре поселился Мелентий Пестерев. Наверное, деды занимались прибыльным промыслом – плетением пестерей из лыка. Пестер за спиной удобен и легок. Хлеб в нем не мнется и не крошится, и продукты хранятся долго.

Иван ушел из Строгановских солеварен. От едучей соли ноги стали пухнуть, подошвы полопались, уши обвисли, дыхание стало барахлить, нос не дышал. Забрал молодую жену, голубоглазую, краснощекую, поджарую Марфу, двух малых сыновей. На ярмарке купил лошадь с телегой, молодую корову, плуг и необходимое для ведения хозяйства и подался в лесные дебри. Пока не набрел на этот веселый косогор, заросший черемухой и липняком. Посредине холма из-под старой липы пробивался родничок. Струя била вверх на аршин и неслась вниз по каменистому руслу, образуя через каждые две-три сажени водопады. Ручей стекал по восточному склону. Над родником Иван срубил сруб, из плах соорудил покатую крышу. Зимой сруб заметало снегом до верха, но подход к источнику был свободен. Ручей был до того боек, что в тридцатиградусный мороз не замерзал. Чтобы освоить землю под пашню, Иван не стал пускать пал, пожалел лес. Вверх косогора отвоевала лиственница. Очистил склон черемушника, где суглинок был перемешан с лиственным перегноем. Посеял, рожь выросла плотной. Колосок к колоску. На вырубках лиственницы, которая шла на стройку, первые два года сеял репу. Кругом глухомань на десятки километров.

Рождались дети. В летние вечера Иван садился на лавочку у родника, управившись со скотиной подсаживалась Марфуша и заводила песню: «Летят утки…». Иван негромко подпевал… Дети подрастали, подсаживались на лавочку и пели с родителями. С годами голоса у них получались зычные, сочные, звонкие.

Вырастали сыновья, надо было искать невест. Дочери были на выданье. Пришлось выходить на люди. Стали появляться на ярмарках и в церкви, как на смотрины. До ярмарки и прихода три десятка километров. В хозяйстве было все свое: и кузница, и мельница на ручье, и станок ткацкий. Марфа умела ткать пестрядь и вышивать узоры. Лучшая рукодельница в округе.

Сыновья переженились и расселились по угору. Вечерами на спевки собирались взрослые и дети. Когда узнали об отмене крепостного права, Иван был уже глубоким стариком. Иван полгода с сыновьями прорубал езжалую дорогу в соседнюю деревню за десять верст. Стали гоститься.

На Троицу в деревушку приезжали до сотни подвод с гостями, чтоб послушать деревенских песенников. Сыновья, дочери, внуки, правнуки вырастали голосистыми. Так и прозвали деревню «Звонари».

Жизнь шла своим чередом. Двое внуков ходили освобождать братушек. Один погиб, другой вернулся без ноги, вместо нее липовая деревяшка. Ходил и подпрыгивал, так и прозвали его «Василин Петух».

В Германскую четыре правнука ушли бить немца и сгинули. Двое погибли где-то в Польше, а двое – в Гражданскую. За кого воевали: за белых или за красных – никто не знал.

Кто-то из приезжих затащил в деревню тиф. Полдеревни вымерло. Какие там лекарства – никто в деревнях ими не пользовался. Баня и травы – вот спасение от болезней.

В период Новой экономической политики деревня переживала бум строительства. Многие мужики из глухомани стали перебираться к железной дороге. Когда началась коллективизация, молодежь подалась на заработки в город.

В Звонарях как было сто лет назад семь домов, так и осталось. Старики не хотели уезжать с обжитого места. Кругом раздолье… Из соседних деревень с флягами приезжали, чтобы набрать хрустальную чудотворную воду из родника. По обычаю младший сын должен был оставаться с родителями и досматривать за ними.

Побывали звонарские мужики и на Халхин-Голе, двое там сложили головы. В финскую брали одного Филиппа, но в боях не побывал, а ноги успел поморозить и летом ходил в валенках.

В начале лета 41-го в воздухе висела какая-то тревога, даже деревенские петухи перестали по утрам трезвонить, если какой-нибудь прокричит, то тут же смолкнет. Неведомый гнет давил на души людей.

Война нагрянула неожиданно. В первый день сенокоса в деревне, вниз по реке, долго и надсадно били в рельс. Послали узнать, не пожар ли? Тима Катеринин прибежал и передал: «Война, фашист напал». Мужики собрали котомки и подались в сельсовет. На другой день вернулись.

Предупредили, чтобы были дома и ждали вызова из военкомата. Повестки приходили каждую неделю. Отправляли в армию по обычаю, как рекрутов. Запрягали лошадь. Призывник с детьми или невестой объезжал родню в соседних деревнях. Прощался на вершине косогора со своей деревней и селянами.

Матушка брала горсть земли, зашивала в ладанку и вешала на грудь. Прощались… Долго махали руками, пока был виден. Не принято было провожать до сборного пункта – это одно страданье себе и родным. Попрощался на взгорке и ушагал. Из семи дворов на фронт ушло девять мужиков. Осиротела деревня. Загоревали бабы. Подходила осень. Стога сена на зиму не сметаны, дрова в лесу не нарублены, а если кто заготовил, то не вывезены. Осень пришла рано.

С уборкой хлебов затянули. Овсы ушли под снег. Коням корма на зиму нет. Только успели до осенних дождей выкопать картошку, до морозов вырубить капусту. Бабы и подростки по-прежнему вечерами собирались под липой у родника.

Катерина, разбитная баба, высокая, плотная, с васильковыми глазами, вздернутым носом и пухлыми щеками запевала: «Летят утки, а за ними два гуся, ох! Кого люблю, ох, да не дождуся…»

Вздох «Ох» получался широкий, глубокий и тоскливый, даже листья на липе переставали шелестеть.

После двух-трех песен расходились по домам.