Александр Чебыкин - Русь моя неоглядная

Я прикипел к Анне. Если вечером ее не было, то тосковал, игра не ладилась.

Неожиданно меня вызвала завуч школы Бэла Яковлевна:

– Чебыкин, должна поставить тебя в известность, что Анна и ее мать – репатриированные. Будь осторожен, не кончились бы твои встречи объяснением в особом отделе.

Я был взволнован и перепуган. «Каким врагом народа может быть Аня, эта девчушка, которая работает на заводе, а мать моет полы в школе?

Она такая нежная, веселая – и вдруг враг. Чушь какая-то».

Я стал относиться к ней нежнее, заботливее, жалел за ее исковерканную судьбу. Расставаясь, Аня обычно чмокала меня в мочку уха и убегала. Как-то раз перед вечером началась гроза. Я вышел из класса в коридор, открыл окно и наблюдал, как к горизонту уходили черные тучи, в которых то и дело вспыхивали молнии. Кто-то сзади обхватил меня. Спрашиваю: «Катя? Лида?»

– А почему не Аня?

Два тугих мячика прижались к лопаткам. Ее губы у шеи. В затылке застучали молоточки. В глазах поволока, молнии сливаются в одну алую полосу. Я хватаю Анины руки, обхватывающие мою голову, но она вырывается и убегает. После экзаменов нас отпустили на три дня домой. Готовились к выпускному вечеру.

Мама сшила белую рубашку в голубую полоску, отутюжила костюм брата, который погиб в сентябре 1941 года.

Прибыл на выпускной цивильным парнем. Аня увидела, подбежала, радостно воскликнула:

– Сашенька, какой ты красивый!

– Пойдем со мной на выпускной, – предложил я.

Анна прижалась лбом к моей челке и заплакала:

– Не разрешит мне директриса, я же репатриированная. Ты потом напиши мне, куда поступишь, как твои дела.

Пришли нытвенские ребята, потащили в столовую, где их мамы накрывали столы. Угостили большой кружкой пива. На банкете с первым тостом выпил еще кружку, и все это на пустой желудок.

Мне стало плохо. Выбрался во двор школы к колодцу.

Черпал воду и пил, пил. Тошнило. Внутри горело, как будто туда высыпали ковши горячих углей. Откуда-то появилась Аня:

– Сашенька, что с тобой?

Аня побежала в поселок, принесла бидончик молока.

Вскипятила, стала отпаивать.

На улице темнело. Когда стало чуть лучше, она завела к себе в комнату. Шептала: «Никуда я тебя больше не отпущу…».

На Каме в июне заря с зарею сходятся. Рано утром Аня, прижавшись к моей спине, целовала мочку уха, тормошила:

– Сашенька, вставай! Ребята ищут тебя, через час поезд.

Вскочил, но тут же свалился на кушетку. Земля кружилась. Аня принесла ведро холодной воды, мокрым полотенцем обтерла грудь, лицо.

Налила в стакан нашатырных капель. Еле пришел в себя. Зашел в класс, уложил в чемодан книги, вещи и вместе с Аней отправился на вокзал.

Поезд набирал скорость.

Через окно я видел Аню с ладонями, прижатыми к вискам.

Прошлая жизнь отодвинулась куда-то далеко – надо было думать, что делать дальше, как жить.

Вскоре я поступил в военное училище в Перми. Писал Ане, но ответа не было. После Нового года узнал, что мать Ани получила отцовские награды и им разрешили вернуться в свой дом, на Волгу.

Еще долго передо мной стояли незабудковые глаза Ани, и в ушах звенел ее голосок: «Сашенька».

И с кем бы я потом ни знакомился, всегда сравнивал с ней – нежной, стройной белокурой синеглазкой.

Поэтому и женился поздно – все искал похожую на Аню.

Пермь. Село Григорьевское. 1 Мая – день трудящихся. Митинг. Директор школы принимает от строителей новую двухэтажную деревянную школу. Учителя и ученики радуются – с 1 сентября будут учиться в нормальных условиях. Но страшный день 22 июня 1941 года. Война. В июле из школы вытаскивали парты – заносили койки. Классы разбросали по селу в неприспособленные помещения. Но мы учились! Осенью каждый класс закрепили за госпитальной палатой, кроме десятого, он выпускной. За нашим пятым классом палата № 7, где лежат безрукие и безногие. Мы приходили к ним по субботам после уроков. Что-нибудь несли: кто пирожки с капустой, кто шанежки, кто бидончик молока. За дверями слышен стон, но, когда мы входили, раненые крепились. Мальчишек посылают за горячей водой. Девчонки: Зоя Мякотцких, Тоня Старцева, Катя Варанкина, Лида Кашина, Лида Шавшукова, Валя Галкина, Августа Ракшина, Лида Гофман, Нина Беспалова – протирают окна, кровати, моют полы, поливают цветы. В палате восемь человек. Палата командирская. Каждая из девчонок помогает какому-нибудь раненому. У многих погибли отцы, и они присаживаются к изголовью пожилых раненых. Безруким расчесывают волосы, пишут письма. У молодых командиров оказываются девчонки, которые повзрослее нас. Некоторые тяжелораненые умирают. За селом у пруда вырастают холмики с деревянными столбиками, с красной звездой из жести на верхушке и поперечной дощечкой, где написаны краской фамилия, имя и дата смерти. Многих разбирают родственники, жены. Среди безруких и безногих были раненые, которые добиваются у высшего начальства отправки на фронт. Няня жалится, что нельзя их оставить ни на минуту. Если ее долго нет, в палате начинается стук костылей и стульев. Раненые беспокоятся: а вдруг захочется по-большому или по-малому, а подать прибор некому, тогда под себя – это стыд. Некоторые раненые лежат по году и более. А двое: обгоревший танкист без ступней и кистей и сапер с оторванными ногами и наполовину оторванными пальцами на руках, лежат третий год. Ходячие раненые из других палат выносят их на свежий воздух. Танкист учится ходить на костылях, а саперу смастерили коляску. Оба заикаются. Шутят над собой. Руководству госпиталя домашние адреса не говорят. Старшая медсестра, красавица Анюта, старательно ухаживает за русоголовым, курчавым танкистом с темно-синими глазами. Уговаривает переехать жить к ней. Они с матерью вдвоем, мужа убило в первый месяц войны. Танкист не соглашается. Объясняет, что не хочет быть обузой, жалость ему не нужна. Приезжала делегация из соседнего колхоза за крутолобым усатым сапером, приглашала в колхоз председателем. Сапер отнекивался, просил подождать. Сапер научился обрубками пальцев писать, умело работал ножом, выстругивал всякие поделки из дощечек и поленьев. Девчата наши подрастали и к весне 45-го стали настоящими девицами, а мы наивны, росли какие-то захудалые, мелкие. Только Игорь Анисимов, наш баянист, выглядел повзрослее. У него начали пробиваться усы. Молодые офицеры стали ухаживать за девчатами, мы не ревновали, мы радовались, что в них пробуждается жизнь. Обычно после уборки в палате начинался маленький импровизированный концерт. Чубатый безногий мичман вытаскивал из-под кровати аккордеон и, прижавшись к спинке кровати, начинал играть. К концу войны в каждой палате было по несколько немецких аккордеонов. Девчата приглашали на танец друг друга. Из нас танцевать умел только Толя Старцев. Темноволосая Валя Галкина приходила в белой кофточке и черной юбочке, с малиновым бантом в волосах, подсаживалась к аккордеонисту. Он любил ее безмерно. Валя это знала. К праздникам 7 ноября, 23 февраля и 1 Мая мы готовили для раненых концерты. На этот раз к 23 февраля – Дню Красной Армии и Военно-морского флота – у нас была расширенная программа: и танцы, и соло, и хор. После выступления хора мы неумело отплясывали «Яблочко», путая колена. Аккомпанировал, как всегда, Игорь. В середине танца, с первого ряда поднялся моряк на костылях без ноги. Он ловко взобрался на сцену. Крикнул Игорю: «А ну, поддай огонька!» – и пошел выделывать коленца, размахивая костылями, крутясь на одной ноге. Женский медперсонал плакал, каждая думала: «Отгулял моряк». Отплясывал он с остервенением, стараясь выплеснуть всю боль души через танец. Костыли полетели в сторону, он пробовал сделать какие-то па, хлопая руками по ноге. Не удержав равновесия, качнулся вперед и упал на свежевымытый пол. Мы оцепенели. Он ловко отполз к краю сцены, уселся, свесив ногу, выдохнул: «Все». Подбежали сотрудники, подхватили под руки и усадили в кресло.