Александр Чебыкин - Русь моя неоглядная

Завтра чтобы духу твоего не было. Пореву да успокоюсь. Лучше разлука, чем позор. Стыд за тебя на всю округу. Ну, хоть бы к одной бегал, а то сопля такая, от горшка два вершка и туда же. Отец твой в 23 года, после армии, женился. Нецелован был. После свадьбы чмокались как телята. Смех один. Будь проклята эта война. Тысячам людей судьбы сломала. Человек человека убивает, разве для этого творил нас Создатель, чтобы мы зверели, становились скотиной бездушной».

Рано утром, до восхода солнца, Тима ушел в район. После окончания училища работал на металлургическом заводе. Приезжал домой. В зимние школьные каникулы забирал в город Дашу и сынишку Никиту.

Весна 1945 года. Война приближалась к концу. Дед Ермолай быстро старился. Бороденка повылезла, остался короткий реденький клочок. Деревенские женщины от невыносимого труда и горя сносились, которые помоложе, крепились, но от солнца и мороза лица задубели, покрылись морщинами. Девчата подрастали, становились невестами. Выскакивали замуж в соседние деревни, в село, на станцию. Парни не хотели оставаться в глухой далекой деревне. Окончив курсы трактористов, комбайнеров, шоферов, оставались на центральной усадьбе колхоза. Старушки и солдатки по-прежнему вечерами собирались под липой, у родника, и пели старинные протяжные песни, только звуки песен глохли в глухомани леса. Маленькие деревушки вокруг Звонарей вымирали, некому было слушать певучее многоголосье жителей Звонарей.

Шел май 1945 года. Ярко, густо, широко зацветала черемуха. Ее кипень захлестывала косогор и белой лентой тянулась к горизонту вниз по реке. Семеро старух-матерей и семеро солдаток ждали конца войны и надеялись, а вдруг там ошиблись и ее сынок или суженый живой. Может где-то в госпитале без памяти контуженный или без рук и письма написать не может. По утрам деревенские цепочкой поднимались на вершину косогора и долго глядели вдаль, не идет ли их родненький. Наплакавшись, расходились по домам, хозяйство не бросишь, надо трудиться, хоть невмоготу, но надо.

Катерина по вечерам долго слушала приемник, а утром передавала новости: «Дорогие мои подруженьки, отлились наши слезы супостату. Столицу их фашистскую, Берлин, наши штурмуют. Гитлера обязательно поймают осудят и по странам в клетке возить будут, и показывать народу нелюдя».

В ночь на 9 мая Катерина поймала какую-то волну, где говорили на незнакомом языке, но прорывались русские слова «Победа! Победа!».

Рано утром побежала по домам, стуча в окошки сообщала: «Родные мои, войне конец!».

В избе у Катерины приткнуться негде, старые и малые, прижавшись друг к другу, стоят и слушают радио. В десять утра знакомый голос диктора объявил: «Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза. Сегодня ночью гитлеровская Германия капитулировала, фашизм неизвержен». Дальше слов никто не слушал. Одновременно зашумели: «Наконец-то… Наши победили… Гитлеру конец… Сынки наши вернутся…».

Женщины знали, что возвращаться некому, но были рады, что сыны и внучата не пойдут на войну, будут целы, досмотрят их. Поднимут разрушенное войной хозяйство.

Кто-то крикнул: «Война кончилась, что стоим! Мужики домой вернутся». Повыскакивали из избы и, обгоняя друг друга, выбежали на косогор. Встали в кружок – кругом ни души. Постояли, постояли, обнялись и завыли: «Да где вы наши родненькие, да не видать вас нам более, отлетали наши соколы, да сложили вы свои головушки в чужом краю».

Находясь в трансе, продолжали причитать.

Кто-то из малышей позвал: «Смотрите, кто-то идет». Действительно от дальнего леса, минуя дорогу, по тропинке, двигался человек. Люди занемели, оцепенели. Путник приближался, отмахивая костылем в левой руке – загалдели разом: «Да это Катеринин Иван» и бросились к нему. Тискали, обнимали. В этих объятиях воплотилась боль и радость военных лет. Катерина шептала: «Пропустите меня к моему суженому, родненькому». Деревенские расступились, Катерина упала перед Иваном на колени, обхватила ноги, прижалась и говорила, говорила: «Родненький мой, ненаглядный мой, заждались мы тебя с детьми. Каждое утро молилась за тебя, и в поле, и перед сном. Ни на минуту ты не выходил из моего сердца. Чиста и светла перед тобой, Иванушка. Дом ждет тебя. Матушка дома, прихворала, а батюшка на лесозаготовках. Передавал, что скоро отпустят». Девчата и парни стояли в стороне. Иван спросил: «А где тут мои?».

Когда уходил на войну, старшему было тринадцать, остальные четверо родились перед войной год за годом.

– Сын где?

– На заводе, ремесленное окончил.

– А Ташошка, старшая, неужели забыла отца? Пять годиков было, когда уходил.

Катерина охнула: «Господи! Дети, это ваш папочка!» Малышня бросилась к отцу. Танюшка охватила отца за шею. Она каждый день рассказывала младшим братьям и сестрам, какой у них папочка сильный и здоровый и как он бьет немцев. Дети жались к груди, к поясу, а самая младшая охватила колени отца. Нога у Ивана подкосилась, и он по костылю сполз на землю. Солдатки подхватили Ивана и понесли к дому. Иван вырывался, просил: «Бабоньки, отпустите меня, тихонько сам дойду». Они в ответ: «Иван, в радость это нам, как будто к своим прикасаемся. Знаем, что не видать нам их более».

Поравнялись с липой.

Иван попросил: «Давайте сядем и песней помянем наших деревенских, не вернувшихся с войны, которые никогда не споют с нами. Пусть души их побудут на нашей заветной лавочке».

Катерина завела: «Кто-то с горочки спустился, наверно милый мой идет…».

Перепели любимые песни и закончили печалью России: «Летят утки, а за ними два гуся, ох, кого люблю, кого люблю. Ох, не дождуся…»

«Егор от Егоровых», – шутили мужики. Деревенька Егоровы – в пять домов. Егор – мужик среднего роста, жилистый, конопатый, проваливаясь деревянной ногой, которую потерял на Германской, в раскисшую дорогу, опираясь на железную пудовую трость, шел на работу в кузницу вдоль ручья, выбегавшего из его огорода. Единственная нога за тридцать лет работы кузнецом стала подводить – часто подкашивается. Егор не особо на это обращал внимание. Надо было спешить в кузницу и до зари разогреть горн. Посевная – люди ждут. К полудню успевал управиться, но после обеда снова подтаскивали поломанные лемеха, разорванные цепи, вплоть до лопнутых коленвалов. Помощники редко выдерживали более недели этот адский труд: весь день махать большим молотом. Егор был мастер на все руки: и окна стеклил, и рамы делал, и на серпах насечку, даже напильники умудрялся изготовлять. Привозили детали и целые узлы из МТС, чтобы Егор проковал или сковал заново. Бабы в военное лихолетье тащили лопнувшие топоры, лопаты, косы. Денег не брал, если совали, то обижался. Делал все за спасибо и ласковое слово. Только за новые рамы брал половинную цену. Бабы любили наблюдать, как работает Егор. Белая рубаха надувалась на спине парусом, волосы взлетали вверх с каждым ударом и рассыпались за ушами, искры летели из-под молота. Белый кусок железа постепенно краснел, приобретая очертанья, которые хотел он. В минуты отдыха бабы жались к нему. Егор жалел их, молодых и красивых, полных сил вдовушек и дарил им свою доброту и ласку на лежаке в пристройке, где у него было выскоблено и вымыто. Бабоньки потом неделю носились на крыльях, радуясь новому серпу или наваренному топору, а также тем минутам наслаждения, страсти и забвения. Пока дети были малы, жене было тягостно управляться по дому и в колхозе, но дочери подросли, и стало полегче. Жена понимала, как нужно Егорово ремесло всем.