Алексей Караковский - Любовь – это дно

Ваня попробовал провод на зуб. Было ясно, что Джимми начнет рассказывать о семидесятых в любом случае.

– Ну раз хочешь, тогда слушай. Только внимательно и не отвлекайся! – наставительно произнес Джимми и начал излагать краткий курс своих воспоминаний, который и воспроизводится нами ниже – дословно, от первого лица, как и было рассказано.

Значится, дело было в Ленинграде, конечно. Это так раньше Питер назывался, ну ты знаешь, он и сейчас здесь находится, как раз там, где ты сидишь.

Почему в Ленинграде? Потому что культовый город был, не Уфа какая-нибудь, откуда, кстати, Юра Шеф в Питер приехал – сколачивать новый состав группы «ДДТ». А все потому, что его менты ловили и на картошку отправляли чуть ли не раз в неделю. Вот возьмут, поймают и говорят: «Ну ты, Юра, попал, – да-да, именно с таким количеством запятых, – иди-ка ты на картошку, отдавай супружеский долг Родине!» А если январь, к примеру? Все равно иди, говорят; мол, главное – дисциплинарное взыскание за волосы ниже плеч и за то, что в ваш репертуар входит четыре неутвержденные, а значит ненаписанные песни «Led Zeppelin»! Ну вот, Юре и надоело это динамо, так что он наскоро собрал вещмешок да и рванул в Тибет. Но на границе его уже другие менты завернули и сказали: «Делай, что хочешь, – на волю не выпустим». А он и сам не знал, что хотел, – так и попал в Ленинград. Только это уже в конце семидесятых было, а в начале он бы и границу Уфы не пересек, только за десятку швейцару, да-да.

Так я о семидесятых, старичок. Горячее было время! Снега, например, почти не выпадало, только зимой немного. А летом даже воду горячую отключали, потому что холодная все равно была как горячая. Пиво пили на скорость, так как оно моментом в кружке высыхало. А портвейн вообще только кипяченым продавался. Гадость, конечно, но с гвоздикой и корицей – полный умат, точно тебе говорю. В общем, так вот глинтвейн в Ленинграде и изобрели. Чего, думаешь, не в Ленинграде? Нет, старичок, ты меня не путай, все-все изобрели в Ленинграде. И часы, и лампочку электрическую, и печатные машинки. И Кремль тоже в Ленинграде стоял, это его потом уже в Москву перенесли, когда Выхино построили. Выхино зачем? Ну ты даешь! Да без Выхина Москва вообще ни разу не существовала, Выхино – это, если хочешь знать, колыбель московской цивилизации! И Кремль поэтому сейчас стоит не где-нибудь, а ровно в северо-западном Выхине.

Вот так-то, старичок, такие были семидесятые. А до них ничего-ничего не было. Ну, может, только совсем немного шестидесятых. Но очень уж мало, несущественно как-то. «Битлз», опять же, были: пятеро и все негры, с гитарами. А ещё они вели молодежь за Иисуса и ненавидели Ку-клукс-клан. Но это те «Битлз», которые в Америке. Во Франции и Швеции были свои «Битлз», ну в Греции немного. А больше никаких «Битлз» не было.

Некоторые, правда, говорят, что была ещё какая-то Дженис Джоплин, а один крутой пельмень из Рязани встретил в туалете Казанского вокзала живого Джимми Хендрикса. Ну да, я тоже его видел. Вон он сидит, левее от тебя, в Тихвине, Господу всеблагому молится. А знаешь почему? Потому что у него там, на вокзале, не только гитара сгорела, но и взаправдашняя фотография Мартина Лютера Кинга, который ему приходится дальним родственником. Мелочь вроде бы, а все равно жалко.

Я тогда ещё молодой был, в школе учился, но поскольку дважды оставался на второй год, постоянно путаю, когда начались семидесятые. Точно при Брежневе, а вот в 1967-м или 1968-м году – точно не скажу, не помню. Может, конечно, в 1969-м, но это вряд ли, потому что из школы меня тогда уже исключили. Мне тогда директор школы так и сказал: «Паша (так меня тогда звали), ты мальчик хороший, статью по тунеядке не хочешь, так что устройся-ка ты в дворники, а потом сходи в армию, если, конечно, тебя туда примут». Так оно и повелось: встану я с утра – и вперед, на улицу, окурки собирать. Наберу банку – отдаю директору, а он на феньки меняет. Так и жили, по-людски, по-простому.

Потом я уже с другими такими же познакомился, во дворе. Они олдовые от рождения были, ещё до семидесятых. Мы с ними пластинки разные слушали: румынскую эстраду, грузинские народные танцы – под «Роллинг Стоунз», конечно. А когда мне исполнилось пятнадцать, они сказали, что уже можно, и повели на Невский.

Вот сижу я сейчас и вспоминаю: хайр у меня был во-о-от такой, клеша во-о-от такие, парусиновые, в горошек. И рубашка болгарская навыпуск – женская, конечно, чтоб моднее. А на волосы я надел настоящий ошейник для кенгуру, мне его в три года в зоопарке австралийцы подарили – знаешь, маленькие такие, черненькие, все сидят, колу пьют и клювами перышки чистят.

Невский тогда начинался от Дворцовой площади и заканчивался где-то в юго-восточном Дегунине, это его уже потом перестраивали, когда Брежнев умер. Были ещё на нем московский вокзал какой-то, гостиный двор какой-то, казанский собор вообще непонятно какой и один самый настоящий Сайгон. Вот его-то я и помню лучше всего: такой большой, блестящий, похожий на большую киргиз-кайсацкую юрту, только без соломы и матюгов.

Там тогда разные люди толпились – маленькие, большие, с волосами, без волос и даже девочки. Ходил, к примеру, Юрий Морозов, постоянно музыку сочинял и ловил руками воображаемого Джорджа Хариссона. А иногда из Москвы Макаревич приезжал, чтоб ему девочки ногти стригли, сам он не умел. А Кутиков с Подгородецким тогда вообще ещё не родились. Родился только Маргулис, да и тот сначала был девочкой, это он уже потом вырос.

Еще в Сайгоне продавалось пиво, двугривенный за графин, и все залезали пить его в огромный холодильник, потому что невозможно жаркое время было. Большой такой, на тысячу двести мест, самый большой в мире. Нет, ещё другой был, в Лондоне на стадионе «Хайбери», футболистов после матча остужать. Но там только четыреста человек помещалось, да и то только если бутылки раздвинуть. А милиция в то время в Ленинграде тоже ходила с длинными волосами, которые росли у неё под одеждой и снимались вместе с формой, на ночь. Им поэтому особенно жарко было, и они тоже всегда хотели в холодильник. Но на входе стоял огромный мускулистый Морозов и, если кто подходил поближе, обнимал и целовал в губы – такой у него был обычай.

Вот так приходишь в Сайгон, пива купишь и тащишься на верхней полке под «Сержанта Пеппера». Ну а если совсем по кайфу, то зайдешь на пару минут в морозилку, ледку добавишь – и на улицу греться, в чем мать родила.

Женщины, кстати, тогда тоже ходили только голые, но не все, а только настоящие коммунистки. А поскольку таких не было, то и голых женщин на улице никто не видел – кроме тех, что специально по разнарядке финским туристам показывали. Спасу от этих финнов не было. Бывало, и улицу перекроют от них, а они все лезут и лезут, пытаются нам свои западные шмотки продать. А зачем нам это барахло, когда у нас свои западные шмотки есть?