Олег Нехаев - Забери меня в рай

– Ну что, чекисты сраные! – стоя перед машинами, провокационно орала Новогорская. – Лакеи партийные! Вы хоть что-нибудь способны по-человечески сделать?! – и она, схватив небольшой камень, неумело бросила его в сторону «Волги», из которой уже выскакивали гэбисты.

Первым к ней подбежал коренастый человек и резко потащил её за рукав. Новогорская отмахнулась. Затем гордо вскинула голову и, глядя на окна дома, крикнула:

– Я требую освобождения всех политзаклю… – в этот момент коренастый резко грубо схватил её за воротник. Новогорская попыталась освободиться, но тут же осела от подсечки сзади. С её головы свалилась шапочка, а из слетевших очков выскочило и запрыгало по асфальту толстое стёклышко.

Руки ей скрутили молниеносно два других сотрудника. Когда Леру волокли мимо окна, Чарышев увидел блеснувшие в её глазах слёзы. Всхлипывала она как-то по-детски. Будто не от боли. А от обиды. Как маленькая девочка, у которой только что улетел подаренный ей воздушный шарик.

С верхнего этажа вновь донёсся пьяненький голос мужичка:

– Ну, козлы… Вы мне спать дадите? Ур-р-р-оды! Ур-р-роды гремучие!

Вадим, не помня себя, выбежал на улицу и чуть было не попал под колеса отъезжавшей «Волги». Машина, не притормаживая, въехала под арку и скрылась из виду.

На асфальте лежало, поблёскивая, стёклышко от Лериных очков. Было тихо. Ночной воздух приятно наполнялся запахом терпкой свежести распускавшихся почек ясеня. Наступала весна.

Чарышев в эту ночь долго не мог заснуть. Он почему-то вспомнил, что никогда от своих родителей не слышал, чтобы они говорили добрые слова о власти. О той самой власти, о которой в газетах всё время писали, что она «истинно народная». А в последние годы мать, приходя из магазина, всё чаще и чаще недовольно повторяла: «Даже при Сталине цены снижали!»

Ему было обидно, что жили они всё время в скудности. Но когда наступали выборы, родители обязательно шли голосовать в ближайший клуб. И всегда голосовали за существующую власть. И точно так же жили и поступали все остальные. Может, это и есть рабская психология? – спрашивал себя Чарышев.

А рано утром его разбудил грозный голос бабы Фаи:

– Вадька, стервец! – и она без стука вошла в его комнату совсем непричёсанная, в мятой ночной сорочке. – Ты что же меня хочешь на старости лет в тюрьму посадить?! Не ожидала от тебя такой… Такой мерзости!

Не выспавшийся Чарышев, ничего не понимая, смотрел на неё удивлёнными глазами.

– Ну-ка, читай! – и она всучила ему пачку листовок. – В сортир сейчас пошла… И вот это там за бачком было засунуто.

Вадим, поняв, что это те самые злополучные листовки, привстав с кровати, стал читать с дрожью в голосе:

– Идут бараны

И бьют в барабаны.

Шкуру на них дают

Сами бараны…

Чарышев неожиданно просветлел и стал обрадовано объяснять:

– Так это Брехт! Фаина Яковлевна! За это не посадят!

– Немец, что ли? – недоверчиво, но с непонятной надеждой спросила баба Фая.

– Ну да! Но он как бы… хороший немец…

– О, господи! Хрен редьки не слаще… Ты дальше читай! Крендель-мендель!

Чарышев опасливо и неуверенно продолжил:

– Мясник зовёт… – он приостановился, пытаясь подобрать нужный ритм.

– Мясник зовёт.

За ним бараны сдуру

Топочут слепо, за звеном звено,

И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,

Идут в строю с живыми заодно…

Последние строки были отделены от основного текста, и Чарышев дочитывал их с недобрым предчувствием. Вначале было крупно выведено плакатным пером: «70 лет Октября = 40 лет террора + 30 лет застоя». Ниже: «Хватит быть безмозглым стадом!» Дальше: «Да здравствует Первое мая!»

– Ну что? Крендель-мендель! – мрачно посмотрела на побелевшего Вадима баба Фая. – Какого ещё ты Брехта-хрехта мне тут приплетёшь? А?!

– Я ничего не знал об этом, – растерянно стал оправдываться Чарышев. – Честное слово!

– Не знал, говоришь? А ты думаешь, я вчера ничего не слышала?! Слышала! И видела… Деваху эту больше не приводи! А вот это всё, – указала она на листовки, – сожги! Прямо сейчас! И ещё здесь вот, у себя, всё хорошенько-прехорошенько пересмотри! – сказала она, выходя из комнаты. – Всё пересмотри!

Чарышев сел на кровать и со злостью ударил рукой по одеялу: «Паскуда какая! Хоть бы предупредила!»

– Вадька! – вновь бесцеремонно распахнула дверь баба Фая. – У меня тетрадка есенинская вот. Та самая, любовница его, оставила. Ну про которую я тебе рассказывала. Как думаешь, может, её тоже выбросить? Вдруг антисоветчина какая-нибудь? Послушай, вот…

Баба Фая села на стул. Надела очки. Вновь встала. Прикрыла дверь и начала листать тетрадку в зелёной коленкоровой обложке:

– Это он письмо какой-то дамочке пишет… Вот, слушай: «…Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжёлую эпоху умерщвления личности… Ведь идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал… Тесно в нём живому…» И дата стоит – 1920 год. Ох и голодуха тогда в Москве была, не дай бог, Вадька! Я всё как сейчас помню… И тиф, и холеру. Видела Кремль разрушенный. Это по нему большевики из орудий стреляли. Вот там, где сейчас ТАСС, тоже снарядом дом разворотило. И у нас здесь каждую ночь трупы на Бронной собирали. Но это уже когда Ленин «красный террор» объявил. Грузовик тогда с откинутым бортом по вечерам ездил. А на нём пулемёт стоял и палил по случайным прохожим… Та-та-та, как швейная машинка строчил. Наш дворник, татарин… Я как сейчас помню. Он утром убитых собирал почему-то в белом фартуке. И вот здесь под аркой складывал. Жуткое время было, Вадька.

Баба Фая посмотрела на Чарышева, ожидая его реакции. Но он сидел как в воду опущенный.

Они оба вздрогнули от раздавшегося зудения дверного звонка. И несколько секунд сидели в оцепенении.

– Кого в такую рань-то принесло?! – перепугано спросила баба Фая. – Ты спрячь это всё, Вадька! От греха подальше, – дрожащим голосом, лихорадочно указывая на пачку листовок, сказала она и положила есенинскую тетрадку ему на колени. – И это! – и с трудом передвигая ноги, пошла открывать дверь.

Вадим засуетился, но, услышав в коридоре знакомые голоса Ритки и Лёньки, сразу успокоился.

– Вадя, свои! Баламуты от родни приехали, – громко крикнула баба Фая.

– Мы вам пирог черёмуховый привезли! – радостно сообщила Рита.

– Вадь, они нам пирог привезли, слышишь?! Ты черёмуховый любишь?! – задорно спросила баба Фая.

– Люблю! Очень люблю!!! – словно оглашённый закричал Вадим. И с этим криком он почувствовал такое облегчение, будто враз освободился от сдавливавшего напряжения прошедшей ночи. Полегчало сразу так, как будто вовсе ничего и не было. И он, свернув листовки трубочкой, с силой бросил их в стоявшую на столе огромную керамическую кружку.