Олег Нехаев - Забери меня в рай

В последующие дни каждый приход Чарышева в музейную библиотеку обязательно начинался с визита на второй этаж. Он заходил в крохотную приёмную директора и спрашивал у секретаря:

– Ходатайство из Министерства культуры на меня не приходило?

И ему постоянно отвечали со снисходительной улыбкой:

– Нет, молодой человек, не приходило.

В концеапреля 1988 года почти каждый день шли дожди. Часто проливные. Вадим Чарышев ещё с прошлой осени, с того дня, как устроился дворником, стал ненавидеть любые осадки. Потому что для него они всегда означали непременный внеплановый выход на тягостную и муторную работу.

Комната на Малой Бронной, в которой он жил, располагалась рядом с бойлерной, в цокольном этаже дома. Это была коммунальная квартира. Она официально числилась нежилой и принадлежала ДЭЗу – дирекции по эксплуатации зданий. Но на самом деле в ней жили, кроме него, студенты-молодожёны и ворчливая старушка Фаина Яковлевна. Семейные жаловались ему, что ежемесячно платили смотрителю сорокарублёвую «дань» за своё неофициальное пристанище.

Чарышев убирал огромные дворы, прилегавшие к Бронной и Спиридоньевскому переулку. И тоже отдавал часть зарплаты за предоставленное жильё, которое ему не полагалось из-за прописки в общежитии. С учётом стипендии, у него оставалось девяносто рублей, которые обеспечивали, как ему казалось, приличное существование. Чарышев имел не только свой угол, но и мог покупать любые книжки. Даже недорогие антикварные.

Единственным жильцом, ожидавшим переселения, была Фаина Яковлевна. Остальных «по бумагам» не существовало и они были вынуждены жить в потаённой квартирке по строгой рекомендации техника-смотрителя: «Как мышки, не привлекая внимания».

Той апрельской ночью, холодной и промозглой, он убирался в самом дальнем закутке, который примыкал к Спиридоньевскому. Ещё за два дня до Первомая начальство потребовало «навести идеальный порядок на вверенных участках». И потому Вадим махал метлой старательно, зная, что утром все дворы будет обходить специальная комиссия.

Чарышев заметил эту женщину сразу. Она мелькала в полуночной темени приметным светлым пятнышком. Одета была простенько. Дешёвенькое болоньевое пальтишко. Вязаная шапочка. Грубоватые серые сапожки с тупыми носами.

Женщина всё время покашливала. И постоянно поправляла на носу очки с толстенными стёклами.

Она торопливо заходила в подъезды и, пробыв там две-три минуты, быстро выходила, беспокойно оглядываясь. И вновь направлялась к следующему дому. «Наверное, ищет кого-нибудь», – подумал Чарышев.

Закончив работу, он понёс инструменты в подсобку, которая располагалась в парадной соседнего дома. Вадим открыл тихонько дверь подъезда и сразу увидел эту женщину, бросавшую какие-то листочки в почтовые ящики. Только при свете он рассмотрел, что это была та самая «фифа» из библиотеки.

Заметив его, она испуганно шарахнулась, а Вадим радостно произнёс:

– Добрый вечер! – и тут же про себя отметил, что была она намного моложе, чем ему показалось вначале. В заблуждение вводила её полнота, добавлявшая ей какую-то несуразную солидность.

«Фифа» вначале оторопела. Скрестила на груди руки, будто готовясь отразить нападение, и только после этого, присмотревшись, сказала со вздохом облегчения:

– Привет, ненормальный!

– А вы… А ты чего тут, как лунатик, по ночам шастаешь?

«Фифа» замялась, закашлялась, а потом начала тяжело дыша, негромко объяснять:

– А я объявления разношу. Меня подруга попросила. Она заболела и… Вот я и стараюсь, чтобы к Первому мая успеть.

– Так давай я помогу.

«Фифа» решительно начала отказываться, но Вадим взял её за руку и, выйдя на улицу, добродушно спросил:

– Давай, показывай, какие ты ещё не успела обойти?

Дома в квартале были дореволюционные. Бывшие «доходные», предназначавшиеся для сдачи внаём небогатым постояльцам. Все они были многоэтажными. Без особых архитектурных изысков. С однообразными подъездами и с пристроенными позднее грубоватыми лифтами-пеналами, напоминавшими тюремные клетки.

Из-за похожести домов «фифа» тут же ошиблась подъездом и повторно стала запихивать сложенные пополам листочки в почтовые ящики. Чарышев заметил это и в дальнейшем всё делал сам. «Фифа» только доставала из разных карманов небольшие пачечки и отдавала ему в руки.

Познакомились они быстро. Девушку звали Валерией.

– А в том доме, возле которого я метлой махал, Маяковский жил, – с гордостью сообщил Чарышев, когда они вышли из очередного подъезда. – Помнишь? – Чарышев неожиданно приостановился, одним движением пригладил вихор на голове и начал выразительно читать стихи:

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана;

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочёл я зовы новых губ.

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

«Фифа» неприязненно глянула на Чарышева, помолчала, и озлобленно сказала:

– Только он ещё и другое тогда же написал, – и она гневно и пафосно процитировала: «…Я люблю смотреть, как умирают дети», – и тут же закашлялась, но затем, глубоко вздохнув, желчно выдавила из себя. – Сволочь! – и молча зашагала рядом, что-то бормоча.

– Я вообще-то в «педе» учусь! – желая продолжить общение, сообщил Вадим. – А здесь просто дворником подрабатываю.

– А я Маяковского… – глядя себе под ноги, сказала, хрипя, «фифа», – вообще не воспринимаю. Не моё. Мне больше как-то Достоевский нравится.

– А Есенин… Есенин тебе нравится?! Представляешь, в комнате, в которой я сейчас живу, Есенин много раз бывал! – восторженно стал рассказывать Чарышев. – Я даже стул, на котором он сидел, себе выпросил. А наша баба Фая видела… Ты не поверишь! Его живьём видела. А потом одна из его любовниц… Она сюда, мне баба Фая о ней рассказывала, раньше часто приходила. Посидит-посидит и начинает… – Вадим смущённо заулыбался. – Матерные песни петь во всю глотку… – и он тут же показал рукой. – Вон моё окно, рядом с дверью в бойлерную… Видишь? У нас там ещё «баламуты» живут, – Вадим рассмеялся. – Ага! Ритка с Лёнькой. Молодожёны. Из Белоомута. Посёлок такой на Оке. А баба Фая не расслышала и зовёт их «баламутами». Смешно, правда?!

– У вас там что – коммуналка? – с неприкрытой брезгливостью недовольно спросила «фифа» и поморщилась с таким отвращением, будто забулдыжные соседи прямо в эту секунду сунули ей под нос кухонное ведро с забродившими помоями.