Олег Нехаев - Забери меня в рай

Юрка уже почти вплотную приблизился к Таньче и трепетно начал вдыхать утончённый запах её духов, который зазывно манил лёгким пьянящим соблазном.

Прокушев уже знал, что такой аромат мог исходить только от хорошего импортного парфюма. Отечественные ширпотребовские духи были напрочь лишены этой искусительной таинственности и манящей нежности. Он их терпеть не мог за тяжёлые, удушающие запахи фиалки или ландыша, грубо дубасившие кулаком по его обонянию.

Благоухание французских духов Таньчи было лёгким, влажным, чуть медовым и сладковатым. Юрка наклонился к ней и с вкрадчивой игривостью зашептал:

– Доброе утро, восхитительная и обворожительная мадмуаз-э-э-ль Парамонова.

– Привет, солнышко! – глянув на него, удивлённо и обрадовано воскликнула Таньча, поправляя двумя тонкими, длинными пальчиками спутавшиеся завитки волос за маленьким, розоватым ушком. Другой рукой она крепко прижимала к вздёрнутой груди голубенькую папочку и коробку с кнопками.

– А ты знаешь, Парамонова… – приобнимая её за талию, заговорил он с чувственным придыханием. – Знаешь, как в Париже говорят настоящие мужики о таких красивых девушках, как ты?

– Как? – кокетливо состроила глазки Таньча.

– Они… Они… – Юрка манерно затряс руками и сладостно произнёс, переходя на шёпот. – Они дрожат от страсти, как… Как скакуны перед забегом… И, чтобы успокоить себя, пренебрежительно потом так говорят, – в этом месте он сделал многозначительную паузу, нежно погладил руку Таньчи и, закрыв глаза, будто наслаждаясь сказанным, продолжил. – Они говорят… – и тут Юрка сначала хамовато хмыкнул, а потом, не сдерживаясь, заржал во всю глотку. – Они безразлично так говорят: а ведь кому-то эта чувырла смазливая уже до чёртиков надоела! – Прокушев продолжал громко, несдержанно гоготать, любуясь произведённым эффектом.

Таньча стояла поражённая. Растерянная неожиданной грубостью. Потом с недовольным вздохом огорчённо выдавила из себя:

– Дурак ты… – и тут же резко отмахнулась от его попытки вновь приобнять её за талию.

– Ну ты что, обиделась? Шуток, что ли, не понимаешь?!

– Да нет, всё я понимаю, – приходя в себя, с очень серьёзным видом сказала Таньча. – Мне-то что?! Это тебе должно быть не до шуток! Знаешь, какой я приказ сейчас несу?! – и она с сожалением глянула на Юрку.

– А мне без разницы, что ты там несёшь! Мне вот эта вся фигня, – и он пренебрежительно указал рукой на висящие объявления, – до лампочки…

– Ну если тебе приказ о твоём отчислении «до лампочки», тогда…

– Какой? Ты что, сбрендила?! – перебил её перепуганный Юрка.

– А я-то здесь при чём? – удивилась Таньча, недовольно пожимая плечами, медленно подходя к стенду объявлений. – Если бы ты сам не выпендривался… Вот слушай… – и она, вытащив из папки лист бумаги, стала неспешно читать, безразличным монотонным голосом. – …Отчислить за систематическую неуспеваемость студента пятого курса Прокушева Ю. Пэ…

– Покажи! – ошарашенный Юрка выхватил из её рук злополучный приказ и тут же стал лихорадочно вчитываться в текст. – …Положение о конкурсе… – пробормотал он и недоумённо посмотрел на Таньчу.

– Да пошутила я! – с восторженным лукавством воскликнула она и тут же издевательски съёрничала. – Ты что, Прокушев, шуток не понимаешь?!

– Ни фига себе пошутила… – еле выдавил из себя переменившийся в лице Юрка. – Ты чё, Парамонова?! Так же можно… Да за такие…

– Ну всё… Всё! Успокойся, солнышко, – и Таньча ласково погладила его будто ребёнка. Но, увидев идущих студентов, отдёрнула руку и повелительно скомандовала. – Не стой истуканом! Лучше помоги куда-нибудь это прикнопить!

– Куда-нибудь, – раздражённо сказал Юрка, оглядывая огромный стенд, весь завешанный бумагами. – Куда тут… Слушай, а вот эта макулатура зачем здесь висит?! – и он показал на нарисованный от руки неказистый плакатик, на котором было крупно выведено «Поздравляем с Новым 1988 годом!»

– А мне нравится. Особенно, вот эти восьмёрочки-снеговички. Такие потешные! – сказала Таньча.

– Причём здесь восьмёрочки! Скоро февраль уже!

– А-а-а… – обрадовалась своей догадке Таньча. – Ты думаешь, уже можно снять?

Прокушев рывком сдёрнул плакат со стенда и небрежно сказал:

– Цепляй теперь свои бумажки!

– Спасибо, солнышко! Только из-за этих «бумажек», как ты говоришь, вчера такой сыр-бор разгорелся! – начала с волнением, торопливо рассказывать Таньча, прикрепляя листочки кнопками, и не забывая кокетничать. – Сам министр звонил… Ректор злющий ходил. Кричал на всех… А потом позвонили… – и она прошептала на ухо Прокушеву. – Из самого ЦэКа 4 4 4 Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза – высший руководящий орган страны. 4. Я чуть жвачкой не подавилась. Представляешь?! И говорят ему… Я подслушала немножко… Так, случайно… Чуть-чуть. Говорят: «Это не вашего ума дело, выполняйте, что приказано!» И бросили трубку… А там, Юрочка, – и она приложила руки к груди, – действительно, такое написано… Такое! Мне бы кто раньше сказал – не поверила. Сам посмотри, – и Татьяна, прикнопив последний лист на стенд, покачала головой и многозначительно ткнула пальцем в текст.

Прокушев бегло, с нарастающим любопытством прочитал положение о конкурсе и восторженно воскликнул:

– Ни фига себе! Вот это да! – и тут же помчался в аудиторию, где должна была проходить первая «пара».

– Чарышева не видел? – спросил он на ходу у Сашки Коренного.

– Нет. Не приходил ещё, – ответил тот.

Юрка забежал в курилку. Заглянул в буфет. Стал спускаться по лестнице и увидел входящего с улицы Вадима Чарышева. Вихрастого. С большими голубыми глазами. В незастёгнутом сером пальтишке.

Можно было смеяться над его некоторой несуразностью и лопоухостью, и тут же восхищаться аристократичной утончённостью и красивым профилем лица. Правда, если бы пришлось начинать представление с его одёжки, то получилось бы довольно скудное и невзрачное описание.

На нём были дешёвенькие советские штаны «под джинсу», грубые и убогие. Не лучше смотрелась и серенькая рубашка детсадовского фасончика. Нелепо выглядели и его чёрные ботинки, почти такие, какие носили солдаты и милиционеры.

В чертах его лица было что-то такое, что одновременно подчёркивало строгую серьёзность и недоступность, но в то же время говорило о его какой-то детской наивности и искреннем простодушии. Этого простодушия было столько, сколько могла вместить его распахнутая миру душа. И эта открытость была неимоверно прекрасной. И в тоже время – невероятно опасной. Потому что именно с блаженного рая началась для человека дьявольская дорога в преисподнюю.

Чарышев ещё в дверях как примерный ученик предусмотрительно стянул с головы кроличью шапку. И, быстро спускаясь в гардеробную, размахивал ею, держа за тесёмки.