Олег Нехаев - Забери меня в рай

– Дак, а кто из нас-то… – заполошно подался вперёд Лахтин. – Из нас-то тоже мало кто, чтобы… Любить-то не каждый… По любви-то вообще редко что у нас делается. Всё как-то… Тогда что ж, – и он осёкся, поражённый догадкой. – Выходит, что… Ну если без любви, так… Да, нет. Это что же…

Лахтин настолько был потрясен своим прозрением, что перестал есть и удивлённо смотрел куда-то вдаль, сквозь неторопливо пьющего чай Фаддея Афанасьевича, сквозь бревенчатую стену дома, сквозь… Но даже помолчав, так и не собрался духом заговорить с ним об удивившем его открытии. Потом встал, перекрестился и, глядя на икону, твёрдо, еле слышно, сказал: «Нет, я-то уж ему никогда не поддамся, меня-то он точно не возьмёт, никак не возьмёт». И ещё раз перекрестился.

Шошин, пристально всмотревшись в проталинку замёрзшего окошка, радостно воскликнул:

– Никанор Африканыч, а карета-то наша уже у крыльца стоит! А мы с вами здесь лясы точаем, – и он стал спешно одеваться. – Давайте-давайте, собирайтесь! Чай допивать мы с вами теперь уже в Петербурге будем.

Тройка орловских рысаков была подана прямо к порогу. Смотритель постарался угодить постояльцам лучшими лошадьми, но сам провожать их не вышел. Он сидел, облокотившись на подоконник в горнице, смотрел на суетящихся во дворе людей, на падающий снег и, отрешённо покачиваясь, повторял: «Чудак покойник: умер во вторник, в среду хоронить, а он всё в окошко глядит… Вот такой чудак, этот покойник, который умер во вторник…»

Смотрителю не хотелось больше ни встречать никого, ни провожать. Ему была безразлична и святость, и дьявольщина. Потому что грех лежал на его душе такой неимоверной тяжестью, что, казалось ему, на всём белом свете уже не осталось ни сил, ни времени, чтобы хоть как-то можно было облегчить его участь и утешить страдания.

Симбирцы помахали руками в сторону станционного дома. Закутались в шубы. Молча сели и поехали. И в этот миг с крыльца раздался им вдогонку громкий детский крик:

– Дедушка! Дедушка Ника! Постой, дедушка! – Никанор Африканыч оглянулся и увидел, что за санями изо всех сил бежал по снегу Ивашка. В одном тулупчике, накинутом на голое тельце.

Как только повозка остановилась, он, разгорячённый и запыхавшийся, подскочил к Лахтину и, шмыгая носом, с волнением спросил, глядя на него большими голубыми глазами:

– Дедушка Ника, а ты сам-то для чего живёшь, знашь?

– Дак, это… – замялся Африканыч. – Живу…

И только тут до него дошло, что многократно обдуманный и, казалось бы, понятный ему самому смысл существования, который привычно связывался с божественными заповедями и «добром на Земле», так и не обрёл ясного выражения. Проговорённое только для себя так и не смогло стать чем-то цельным, о чём можно было сказать вслух простыми и вразумительными словами.

– Для того и живу, чтобы… ну, чтобы… – у Никанора Африканыча нервно задрожали губы. Ему как-то стало не по себе. Тревожно и страшно. Потому что именно только в это мгновение ясно осознал поразительное: он сам до сих пор не знал, для чего живёт. – Ты это… Ты в дом иди, Ивашка… Иди. Простынешь. А я на обратной дороге заеду… – Лахтин стал говорить всё медленнее и медленнее, как будто неожиданно лопнула упругая пружина в его человеческом механизме, и теперь, распрямляясь, она завершала свои последние движения. – Заеду, и всё тебе… Ты иди… Потом… Иди… Я всё потом… – и в этот момент он замолчал и опустил голову, не зная, что сказать. Но уже через мгновение неожиданно встрепенулся и обрадованно всплеснул руками. – Подожди, Ивашка! Я тебя сейчас чем-то вкусненьким угощу. Гостинец сладкий у меня припасён. Ага-а-а!

Лахтин сунул руку в карман шубы, надеясь найти там кулёк с медовыми пряниками, купленными у бойкой торговки на Валдае. Но нащупал что-то непонятное. Вытащил, глянул и стал поспешно и перепуганно засовывать обратно. Это был крестик с камушком на порванной цепочке, который он вчера, не в силах устоять перед соблазном, незаметно сгрёб со стола смотрителя.

Ошарашенный увиденным Шошин с пренебрежением посмотрел на растерявшегося Африканыча. А тот, уловив этот осуждающий взгляд, резко подался вперёд и что есть мочи разъярённо крикнул ямщику:

– Пошёл, каналья! Что застыл?! Пошёл!

Даже когда они скрылись из виду, потрясённый Ивашка всё ещё продолжал неподвижно стоять на дороге. Один. С опущенными руками. Среди серо-чёрного двора с замёрзшими навозными кучами. В расстёгнутом заячьем тулупчике. Стоял и еле слышно плакал.

Еслисудить по оценкам в зачётке, то одногруппник Чарышева Юрий Прокушев был одним из самых нерадивых студентов. Правда, сам он этим никогда не тяготился. Для него был важен только диплом, а прилагавшиеся к нему знания считал необязательным дополнением.

Он всегда выбирал только то, что приносило ему зримую пользу и доставляло реальное удовольствие. Например, ещё в начале учёбы однокурсницы признали его самым элегантным и красивым студентом. Юрка гордился таким выбором и не скрывал своего восторга. Ревностно оберегал титул негласного красавца и никому его не уступил за все последующие годы. Более того, Прокушев настолько стал дорожить производимым впечатлением, что научился любоваться своим отражением не только в зеркале, но и в людях.

Высокий. Холёный. Подбористый. Всегда стильно одетый. Некоторые девушки не просто засматривались на него, а в открытую манили взглядами для знакомства. И он постепенно привык к такому восторженному вниманию и стал умело пользовался им.

Этим утром Юрка Прокушев, после загульной ночи, шёл по институтскому коридору смурной и невыспавшийся. Но выглядел, как всегда, безупречно. На нём великолепно смотрелась новенькая американская джинсовая рубашка. Брюки из плотного саржевого денима. Шикарные югославские ботинки из мягкой кожи с упругими коричневыми шнурками. Всё надетое на нём можно было достать только по блату. В магазинах это не продавалось.

Другой бы не услышал, а он чутко среагировал на раздавшийся сзади легковесный перестук женских каблучков. Резко обернувшись, Прокушев увидел изящную Татьяну Парамонову, секретаршу ректора, и тут же поплыл за ней как рыба-прилипала, всё убыстряя и убыстряя шаг.

Юрка был знаком с ней уже около двух лет, и для него она была вовсе не недотрогой, как для большинства других однокурсников, а доступной и смазливой Таньчей, в лице которой было что-то детское и кукольное.

Он шёл сзади неё с довольной ухмылкой, горделиво подняв голову, и любовался её изящной и притягательной фигурой. Иногда он сжимал трубочкой тонкие губы, будто присасывался хоботком к сладостному нектару. Так делал всегда, когда что-то доставляло ему особенное удовольствие.