Артем Краснов - Кипрей

Мысль приводила его в восторг. Я отвернулся, оглядывая низкие казармы в просвете между зданий. Вдруг он посерьёзнел и снова возник рядом:

– А этих видел? Которые здесь?

Теперь в его глазах был страх.

– Не видел ещё.

– Сочувствуешь?

– Нет.

– Ты к Стеклорезу?

– Да.

– А стекло у тебя где? – захихикал он. – Стекло с собой надо брать!

Я не ответил. Юродивый он какой-то.

Мы обогнули здание и оказались на пустыре, в центре которого виднелся провал с тремя рядами колючей проволоки по периметру.

– Это небо, – заявил сопровождающий.

– Небо? – не понял я.

Он мелко засмеялся:

– Ну, небо, небо… Небеса. Вот это всё. Так они называют. Сами они вон там, в яме гуляют, – он кивнул в сторону провала. – Там семь метров. Скребутся, наверх смотрят и плачут: там небо, небо, небушко… Хочу туда! Это всё небо, – он обвёл рукой пустырь и снова затрясся от смеха. – Все сюда стремятся! А их не пускают! Не пускают! – хрюкал он.

На полуслове он вдруг ускорил шаг и почти побежал к низкому бетонному сооружению, в котором угадывалась верхняя часть подземного комплекса «Солнцепёка».

Мы вошли. От решёток шагнул к нам человек в сером, который слился бы с обстановкой, если бы не белые перчатки, порхавшие в полумраке. Сопровождающий весело хмыкнул и протянул ему документы, но дневальный лишь указал в сторону стола, требуя положить. Он брезгливо поковырялся в них авторучкой, кивнул и принялся отпирать решётку, касаясь прутьев нежно, словно успокаивал дикого зверя. За решёткой на отдалении была ещё одна. Мы вошли в узкий промежуток, и белые перчатки принялись тщательно закрывать замок первой решётки, ласково поворачивая ключ, прислушиваясь, поглаживая прутья. Дневальный многократно проверил работу, касаясь решётки сначала осторожно, а потом всё более настырно. Лицо его оставалось предельно сосредоточенным. Он считал про себя: раз, два, три…

Удовлетворившись, он взялся за вторую решётку, поворачивая ключ так мягко, будто резал провод взрывного устройства. Пропустив нас, он запер решётку и снова долго проверял её рукой. Губы его шевелились: он словно уговаривал чертей внутри себя не делать зла.

Мы двинулись вниз по узкой лестнице. Воздух стал прохладным и сырым. Это была особенная прохлада, которая шла сразу изнутри, от желудка, распуская щупальца по всему телу.

«В учреждение давящая обстановка. Персонал отличается странностями, на сотрудничество идёт, значимых нарушений не допускает», – проговорил я про себя фразу из воображаемого отчёта. Сухость формулировок помогала мне справиться с эмоциями ещё со времён службы. В отчёты не попадают страхи новобранцев. В отчете пишут:

«Рота попала в окружение превосходящих сил противника. Началось боестолкновение. Цели оставались невидимыми. Второй взвод вел беспокоящий огонь».

Казёнщина отчётов спасала нас от паники в обстоятельствах, которые человеку с задатками драматурга показались бы кровавой баней.

С лестничного пролёта мы вышли в коридор, напоминающий обычное учреждение. У одной из дверей сопровождающий остановился, толкнул её и кивнул на стоящий у стены стул, возвращая документы. Хитрая улыбка не сползала с его лица.

Я вошёл и сел. Дверь закрылась. Хозяин кабинета, полный сотрудник в форме, располагался за столом, позади которого было нарисованное мелками окно с кактусом на подоконнике.

Человек поднял на меня слюдяные глаза и несколько секунд разглядывал хмуро и без удовольствия. Я протянул документы. Он указал место на столе. Я положил.

Слюдяные глаза опустились в раскрытый журнал, который он прикрывал руками, будто боялся подглядываний. Усмешка пробежала по его губам, как электрический разряд. Ещё один пробой. Ещё. Он или смеялся, или беззвучно рыдал, лицо его краснело, и всхлипы вылетали изо рта вместе со слюной.

Неожиданно он зашёлся долгим смехом, неестественно ровным, как стук вагонов, перешедшим в приступ кашля. Пачка таких же тонких глянцевых журналов лежала рядом на столе – это было бульварное чтиво с телепрограммой, светскими новостями и анекдотами на последней странице. Их он, похоже, и читал.

Вдруг он успокоился, вытер губы платком, взял документы и принялся раскладывать из них странный пасьянс.

– К Стеклорезу? – хмуро спросил он.

– Да.

– Что с собой?

Я выставил на стол чемодан с инструментами. Он долго разглядывал содержимое с видом шахматиста, делающего сложный выбор.

– Это всё? – спросил он подозрительно. – Так мало?

– Всё, что разрешили, – ответил я.

Он захлопнул чемодан и нажал кнопку на стене. Его снова мучил смех, губы дёргались, как от нервного тика.

Дверь открыл низкий человек в такой же серой форме, подпоясанный и прямой. Я плохо видел его – он прятался в тени коридорных ламп. Начальник нетерпеливо махнул мне рукой – на вход! Он еле сдерживал рыдания, и едва мы вышли, упал на стул, дрожа от немого хохота.

Голос позади, усиленный коридором, рявкнул:

– Впрёд!

Мы шли молча. Новый сопровождающий держался позади, изредка указывая направление скупым голосом, экономия при этом гласные. Он обладал талантом не попадать в поле зрения, и даже когда мы спускались по лихо закрученной винтовой лестнице, исчез за её центральной колонной.

– Впрёд! – доносилось словно из ниоткуда.

Мы вышли в огромное помещение, часть которого занимали просторные зарешеченные камеры-одиночки. Попытки заглянуть в них пресекались окриками сзади. Свет в камерах был глухим, словно шёл не от ламп, а был остатками другого света, что много лет растворялся в этих стенах. Люди сидели или лежали на нарах в полутьме, не проявляя к нам интереса. Нас словно разделяло зеркальное стекло. Так жуки не замечают наблюдателя за бликами очков.

Лишь один из них прильнул к решётке. Он показался мне стариком с седой, коротко остриженной головой и безобразно распухшими суставами цепких пальцев. Но вблизи лицо его оказалось молодым, просто очень худым. Ясный, почти детский взгляд наблюдал за мной с тревогой и любопытством, словно ребёнок смотрел на интересного незнакомца. Взгляд казался сочувственным.

– Зря ты, – прошептал человек, когда я оказался рядом. – Зря.

– Млчать! – рявкнул голос и что-то звонко ударило по решётке.

Парень отпрянул.

– Не соглашайся, – проговорил он отчётливо.

Слова шевельнули меня изнутри. Этот ссутуленный старик с лицом школьника казался нормальнее, чем все, кого я видел здесь до сих пор.

Коридор, по которому мы двигались, вёл в тупик. У последней камеры голос потребовал:

– Стъять! Лицом к рьшётке!

Я резко обернулся, но конвоир словно ждал этого, отступил и упёрся мне в спину дубинкой или электрошокером.

– Не дури! – голос его впервые окрасился в цвета гнева.