Артем Краснов - Кипрей

– Предсказуемости… – проговорил он медленно, аж причмокнув, словно пробовал сахар после долгого перерыва. – Тут контингент такой, что с предсказуемостью не всегда получается…

Он встряхнул банку с зубами. Банка издала дробный звук. Маркизову понравилось. Он потряс ещё.

– Это вопрос дисциплины и авторитета начальства, – ответил я, чувствуя, что напрасно влезаю в дискуссию о менеджменте.

– Да ладно они! – махнул он рукой в сторону. – Их-то задавить несложно. Что с собой делать? – он перешёл на хриплый шёпот. – Они из тебя жилы вынут даже через решётку. Да ещё эта масса над головой знаешь, как давит?

Над нами, по моим прикидкам, было метров десять бетонных перекрытий «Солнцепёка».

– Действует на нервы? – спросил я, добавив в голос чуть-чуть участия.

– Да при чём тут нервы? – отмахнулся Маркизов, снова веселясь. – Нервы у нас покрепче твоих будут, товарищ подполковник. Я же с тобой не просто так говорю. Я же тебя готовлю. Сам-то что думаешь: выдержишь Стеклореза? Он тебе мозги-то вывихнет. Потом не жалуйся.

– А что с ним такое?

– Что такое? Срок за убийство 17 человек. Тебе мало?

– Я это знаю. Он буйный?

Маркизова вдруг осенила мысль:

– Так мы привяжем его! – он снова схватился за телефон, набрал поспешно номер и крикнул в трубку: – В смотровую №6 его. Я сказал, в смотровую! И зафиксируйте как надо.

Лицо его опять вспыхнуло гневом, но быстро потухло: щекочущий звук банки с зубами успокаивал его.

– Так в чём дело? – отвлёк я его от злых мыслей. – Что мне нужно знать о Стеклорезе?

– Разговаривает он странно. А ты не слушай. Дурачка включать умеешь? Вот и побудь дурачком. С дурочка и спросу нет, ага!

Он хлопнул банку на стол, вскочил и провозгласил:

– Ну что, пора!

Я встал и двинулся в сторону выхода, но дверь кабинета оказалась заперта. Я обернулся. Маркизов стоял возле стола с выражением невинной шалости на лице.

– Закрыто, да? Ну, как поступишь, подполковник?

– Послушайте…

– Знаю, знаю, – оборвал он. – Гляди-ка.

Маркизов распахнул дверь стенного шкафа, в нижней половине которого был метровый лаз в соседнюю комнату. Мы перебрались почти на корточках.

– Неплохо, а? – подмигнул Маркизов. – Запасной выход.

Мы вышли в коридор. Маркизов шагал чуть позади меня.

– Неужели в вашем учреждении нет своих кольщиков? – спросил я.

– Есть. Но он захотел тебя.

– Вы могли отказать.

– Да ты что? – изумился Маркизов. – Одно желание мы выполняем. Это закон.

– Последнее желание?

Маркизов не ответил.

* * *

По распоряжению Маркизова меня отвели в столовую, где назойливо пахло тушёной капустой, а воздух был густым и будто съедобным. Здесь меня ждал сносный обед под присмотром сотрудника кухни, который деликатно сидел в стороне, лишь изредка поднимая глаза. В них читалось изумление или вопрос, я на всякий случай кивал, из чего он делал выводы и погружался в задумчивость.

Что не так с этим местом? Ничего особенного. Просто люди. Люди в состоянии моральной невесомости, когда верх и низ много раз поменялись местами. Обычные люди, привыкшие жить в изоляции, где нет примеров для подражания, где нужно опереться на что-то внутри себя, что без внешнего каркаса становится рыхлым и податливым.

«Солнцепёк» – гигантский морозильник человеческих душ, где под коркой льда кипит всё, чему нет выхода наружу. Кипение просвечивает в их прозрачных взглядах. Кипение я ощущаю в себе. Оно способно довести до слёз, но слёзы здесь слишком быстро замерзают. Кипение сменяется привычкой равнодушия, практичной, как алюминиевая ложка, как стоптанные сапоги. У каждого здесь свой способ маскироваться.

«В хозяйственном и пищевом блоке относительный порядок», – появилось в моём воображаемом отчёте.

После столовой меня ждал другой сопровождающий, крупный, с широкими ладонями и мясистым лицом. Обычно такие лица румяны, это же было восковым и безучастным. Вся жизнь сосредоточилась в его бёдрах, жировые складки которых перекатывались при ходьбе, как тюки навьюченного осла. Обмундирование как у Кириллова заставило меня напрячься, однако новый сопровождающий не прятался за спиной и не отдавал приказаний. Он шёл рядом, что-то нашёптывал и временами целовал деревянный крест с распятием, зажатый в пухлой руке. Моё присутствие его не волновало. Он был вагонеткой, я – очередной порцией угля.

Смотровая №6 походила на медицинский кабинет и тревожно пахла хлором. Стены украшали старые анатомические плакаты, на одном из которых, самом крупном, был показан человек с открытой брюшиной. Его печень, желудок и кишечник напоминали плотно упакованный чемодан.

На кушетке лежал человек. Широкие ленты стягивали его запястья и лодыжки, а нижнюю половину лица охватывала маска, под которой угадывался провал рта. Материя едва заметно двигалась, словно под ней набирал силу вулкан. Человек не шелохнулся, продолжая глядеть в потолок.

Сопровождающий склонился над его лицом, сопя и обдавая запахом чеснока, который почуял даже я. Он подёргал стяжку рук и ног, словно проверял упряжь собак, отошёл к двери и замер, продолжая неразборчиво шептать. Рука сжимала деревянный крест напряжённо как эфес невидимой шпаги.

Стеклорез был худым и жилистым, каким я его и представлял. Несколько шрамов рассказывали его историю, особенно разрез с пятнам от грубых нитей, идущий сбоку живота. Штопал его не врач.

Кличка Стеклорез появилась у него ещё до тюрьмы. В рабочее время он действительно резал стекло на центральном рынке, в нерабочее – людей, и делал это, вероятно, с одинаковым азартом. Но это было лет тридцать назад. Других подробностей его биографии я не знал. «Меньше знаешь – твёрже руки», – хохотнул один полковник, проставляя печать на пропуске «Солнцепёка».

Сейчас Стеклорез был похож на жука, засушенного для коллекции. Пафос его клички рассеивался настоящим именем – Алексей Кроликов. Я добавил в мысленный отчёт:

«Заключённый Кроликов находится в смотровом медицинском кабинете в сознании, тело полностью зафиксировано, поведение спокойное».

Буду звать его Кроликов.

Я встал у кушетки. Кроликов отреагировал быстрым взглядом, словно впервые заметил, и его тёмные глаза с короткими, но частыми ресницами, ухмыльнулись.

– Где эскизы? – спросил я ровным голосом, адресуя вопрос и Кроликову, и сопровождающему. – Мне ничего не передавали заранее. Это осложняет работу.

– Эскизы там, – Кроликов скосил глаза в сторону этажерки, на верхнем ярусе которой лежало несколько листов. – Почему это осложняет работу?

Голос его был почти мягким.

– Потому что не каждый рисунок можно превратить в татуировку. Эскизам заказчика обычно требуется корректура.

Я принялся разглядывать чернильный рисунок, сделанный твёрдой и умелой рукой, которая сумела придать каждому изгибу правильную стрелу и натяжение. Композиция смотрелась законченной и почему-то знакомой.