Виктор Попов - ДР. Роман в трех тетрадях с вопросами и ответами

Приобретенный достаточно быстро по меркам обычной карьеры статус (обоим не было и тридцати пяти) не мог не выстроить сознание прибывших в одном, вполне определенном русле. Они искренне верили, что всегда правы, и все, кто не живет так, как они, живут неправильно. Потому у Камневых не было шансов. И если радость от встречи – они не виделись с того самого отъезда – еще как-то сняла барьеры, приняв форму обычных, у девочек даже и со слезами, поцелуев и обнимашек, то все остальное уже концу первого застолья показало: они живут в разных мирах и мирам этим не сойтись не согреться.

Попытки Камневых, и неоднократные, показать свои теперешние достижения натолкнулись на привезенные «настоящие» (акцент на этом слове ставился не раз и не два) хамон и рокфор. Прогулка по хозяйству была остановлена сморщенными носами уже на уличных выгонах. О том, чтобы зайти внутрь сарая, и речи не шло. Подвалы были проигнорированы, а реакция гостей на места общего пользования и баню не требовала слов – их лица не скрывали возмущения, мол, это мы и туда? При этом осталось непонятным, что же такое привычно-элитное они посещали по пути на Полигон – за два дня шар спускался на землю лишь раз.

Растерянным родителям пришлось отправить в луга, подальше от своего позора детей, хотя планировалось, что Второй в этот день справится со стадами в одиночку. Пришлось Камневым подключиться и к обычному, уже слегка забытому брокерскому разговору с его бесчисленными котировками и индексами, «куклами» и «избушками» 23 23 Брокерский сленг: Кукловод, кукл – игрок, занимающий в данной ценной бумаге главенствующее положение. Изба, избушка – компания, торгующая ценными бумагами. , заявками и процентами. Особенно прибывшие напирали на то, что ввиду последних мартовских событий скинули купленные ими пакеты акций «голубых фишек». Они ожидали серьезного падения рынка с текущего индекса в 1 300 до 800 к концу года (как показала история, здесь они не ошиблись) и настоятельно рекомендовали, совсем забыв, где и у кого они находятся, сделать Камневым то же. Вот только сбрасывать Камневым было нечего. Они лишь растерянно кивали в ответ, изредка вставляя реплики и видя, как все кропотливо созданное ими за прошедшее десятилетие игнорируется, топчется, как нечто недостойное даже толики внимания. Выставленные гостям тарелки остались почти нетронутыми. Они ели и пили свое, пока двое суток почти бессонного полета и две бутылки кальвадоса (привезенного с собой, конечно) не сделали свое дело. Александр и Ольга уснули прямо за столом, чтобы проснуться лишь поздним вечером. Отнюдь не по своей воле проснуться, и едва-едва остаться в живых…

Уснувших разместили в гостевой спальне. Она впервые принимала постояльцев. Хотели было раздеть, но не стали:

– Вдруг обидятся – они же теперь такие важные, – попробовал пошутить Федя, но шутки не вышло – супругам Камневым было совсем не смешно.

Даня даже не улыбнулась. Прибитые грузом так неожиданно прошедшего обеда, они молча «сварили барону», обойдясь без обычной пикировки по поводу степени обжарки, после чего каждый попытался забыться в подвернувшемся под руки деле. У Дани с вечера стояло молоко. И козье, и овечье. Она не думала сегодня варить сыр. Но почему, собственно, нет? Решила она и, ни слова не говоря Феде, ушла в сыроварню. Он же задумчиво потоптался на месте, обвел глазами кухню, взглядом поймав в окне одинокий чугунный столб на восточном берегу…

Федя как раз закончил выкладывать из пней нижний ряд-фундамент праздничного костра, когда я и сам принял гостей, в отличие от камневских, абсолютно нежданных.

Я уж отмечал, что мое бегство осталось почти без внимания. Прощальное письмо в академических кругах было воспринято как должное. Как будто балласт сбросили. Тот факт, что я все-таки продолжал, хоть и дистанционно, руководить главным, по моему мнению, своим детищем – обществом ненасилия – превращало мой исход для многих в чисто пространственную формальность.

О месте своего проживания я никому не сообщил. Однако вычислить его по каким-то IT-данным специалисту не представляло труда. Вот только таких специалистов в моем окружении не было. Специальным службам я на тот момент был неинтересен. Чокнутый профессор, все бросивший ради того, чтобы жить в лесу в бане-бочке и работать в деревенской школе простым учителем – вот кем я был для всех. Интерес, который мог возникнуть к моей персоне, мог быть исключительно психиатрическим, но точно не юридическим. Что до родных, то реакция жены, оставшейся в городе, была прогнозируемой. Более других информированная о моих намерениях, она, конечно же, поддерживала на словах мою идею, но с самого начала я не тешил себя иллюзией, что она отправится со мной. Честно говоря, я этого и не хотел. Супруга была много моложе меня и насквозь бомондного типа женщина. Три спектакля и три выставки в неделю – необходимый минимум для поддержания ее душевного тонуса. К этому добавлялись концерты взамен, а чаще вдобавок к спектаклям, и почти ежевечерние «тусы» (так она их называла) с бесконечными околохудожественными разговорами, изредка перемежаемыми сентенциями о судьбе несчастного народа, о котором никто из присутствующей интеллигентщины не имел ни малейшего представления. А если кто-то и сталкивался с «несчастными» в подъезде или на улице, на такой случай имелся надушенный шанелью платочек и темные карденовские очки.

Чем конкретно занималась моя жена, я спустя двадцать лет совместной жизни так и не понял. По образованию она была не то архитектором, не то дизайнером, но вся ее деятельность в этих направлениях сводилась к бесконечному ремонту в нашей (и только) квартире. По крайней мере, в одной ее части он шел постоянно. Если же ремонт по каким-то причинам (о, чудо!) вдруг замирал, то дизайнер переключалась на мебель и посуду, которые переставлялись и перекладывались с места на место по только ей известным причинам и плану.

Оплотом постоянства был мой кабинет, в который «дизайн» не допускался, и ремонт в котором не делался аж со сталинских времен. Я защищал его до последнего, вплоть до ареста, но что-что мне подсказывает, что там сейчас и не кабинет уже вовсе, и что дизайнерский беспредел уничтожил последний по времени ампир без какого-либо остатка.

Итак, ждать жены ни в тот день, ни вообще когда-либо мне не приходилось. Ее жизнь, я думаю, мало изменилась после моего исчезновения. Я для нее уже давным-давно был в пожизненном заключении. Сложнее было с Евой, дочерью, в которой ее мать, конечно, и проявилась, но не целиком. Дочь не была ее копией. Внешне схожие: тот же заманивающий взгляд стервы, та же близкая к идеальной фигура, тот же с трогательной изюминкой северный говорок. Но жена и дочь серьезно, местами предельно различались по характеру.