Николай Князев - Выбранные дорогами

Ковыряясь в памяти о детстве, я неизменно нахожу лишь что-то неловкое, непорядочное, нечистое… Например, я вспоминаю рассказ моего приятеля про то, как его мама, проснувшись ночью ошибочно выпила воды из стакана, в котором покоилась вставная челюсть отца – и каков был от этого скандал поутру… Само происшествие могло бы показаться забавным, но то, что приятель рассказывает подобные вещи о своих родителях вовсе не представлялось мне чем-то достойным похвалы. У приятеля были специфические предки: они хранили в шкафу порножурнал, бывший тогда немалой редкостью. Во всяком случае, у себя дома я подобного не находил – максимум был одинокий том медицинской энциклопедии с парой мелких фотографий детородных органов для иллюстрации какой-то кожной болезни. Приятель, обнаружив издание, устроил общественный просмотр – нас было трое второклассников, мы уже могли достичь некого легкого подобия эрекции… Я в то время не мог определить страну, но мне почему-то кажется, что это были скандинавы – датчане, или шведы. Фотографии оттенка сепии повергли меня в легкий ступор – я не очень понимал, что именно дяди и тети там делают, но их поведение определенно представлялось плодом буржуазного разложения. Приятель тыкал пальцем в снабженную мощными выпуклостями даму с обильной телесной растительностью, по его мнению, дама походила на нашу классную руководительницу – сходство не казалось мне очевидным, но возражать я не стал…

Копание в детской памяти наполняет меня лишь ощущением более или менее лёгкого стыда и боли. Это, конечно, странно – неужели я ни разу не был доволен жизнью? Сама прерывистость пунктира унижений, дурных поступков и угрызений совести, порой за пустяки, по поводу которых нормальный человек вовсе не раздирает себе одежд, говорит мне, что в моем восприятии мира что-то не так. Я, например, слышал рассказ одного гражданина без комплексов про то, как они в количестве эн человек пошли в ресторан – каждый понадеялся, что у остальных достаточно ресурсов для оплаты счета. Рассказчик, который зарабатывал преподаванием не то кун-фу, не то у-шу, с удовольствием описывал, как они драпали от разъяренного персонала. Я вполне сочувствую разъярению персонала – за съеденное и выпитое вычтут с них… Я также понимаю психически здорового гражданина, которому происшедшее кажется скорее милой шуткой, чем проявлением более свинской, чем ангельской природы гомо сапиенса – особенно принимая во внимание что поимка ему лично вряд ли грозила ввиду неплохой физической подготовки – но не думаю, что мне бы доставило удовольствие рассказывать подобный эпизод, случись он со мной.

Моя память очень несовершенна – я удивляюсь, что при стольких дырявых нейронах без проблем читаю на нескольких иностранных языках и демонстрирую, судя по тесту в интернете, словарный запас, недоступный подавляющему большинству опрошенных… Словарный запас неудивителен при количестве проглоченных мной печатных знаков – но языки так просто в черепную коробку не залезают… Вероятно, память удерживает то, что мне нужно, но отбираю нужное не я. Я бы с большим удовольствием запоминал, к примеру, математические формулы – но их я помню обычно лишь тогда, когда могу вывести сам. В таких обстоятельствах, вовсе не странно, что прошлое представляется мне пунктирным, но почему там до определенного времени живет лишь негатив?

**

Книги были разрывом в цепи – они были нейтральны. В них не было позитива или негатива – только тихая красота гербария. Недаром книга, подобие растения, снабжена листами… Кстати, по-французски страница – «паж». Шамфор упоминает, что владелец театра, куда придворные мальчики проходили бесплатно, жаловался: «заметьте, что множество страниц – это том». Кто его знает, почему мне из пухлого томика Шамфора запомнились лишь несколько анекдотов – этот в том числе… И еще один, про девочку из хорошей семьи, удивлявшуюся, что у служанки, как и у нее, пять пальцев… Написав фразу, я нашел – для сверки – точную цитату в интернете и перечитал несколько страниц. Французы из Национальной библиотеки, слава Богу, роскошно сканируют старые издания, а не гонят с опечатками в стандартный текстовой файл, как жмоты из «Проекта Гутенберг»… Кое-что из этих десяти страниц я смутно помнил, а в остальном не обнаружил ничего для себя нового… Одно утверждение – что любое общепринятое мнение является глупостью именно в силу того, что его поддерживает большинство – я даже выписал в свое время в предназначенный для цитат блокнотик – теперь оно представляется мне банальностью (кстати, именно эту цитату из Шамфора я позднее обнаружил и у Флобера). Если бы я сегодня увидел эти слова впервые, то не обратил бы на них внимания. Возможно, прочитанное запоминается лишь однажды – все, что я уже знаю, или то, чего я еще не понимаю, просто проскальзывает мимо сознания, не оставляя в нем борозды…

Книги при удачном стечении обстоятельств вводили меня в легкое оцепенение свойственное, вероятно, меломану при сто восемнадцатом прослушивании Walkuerenritt, или курильщику опиума в обществе своей трубки. Фраза Диккенса или Киплинга могла сделать мой день. «It was the best of times, it was the worst of times…» или «For the race is run by one and one and never by two and two.» Или «Then look around, and choose thy ground, and have thy rest…» – это уже Байрон.

Как-то, в еще добайроновские времена, я зачитал отцу казавшийся мне особенно смешным отрывок из Джанни Родари. Тот не разделил моего энтузиазма – он, не поднимаясь с дивана, назвал отрывок глупостью. Думаю, он мог бы проявить немного больше педагогического такта по отношению к шестилетнему… С тех пор мои чтения стали моим персональным пороком – я почти утратил привычку с кем-либо их обсуждать…

**

Тому, кто лично не сталкивался с опытом наркотического чтения, полагаю, тяжело его себе представить. Меня чисто умозрительно привлекают и иные формы опьянения: алкоголем, опиумом, дельта-тетрагидроканнабинолом, или лизергиновой кислотой – но я не знаю их о щ у щ е н и й. Спиртное действует на мой организм лишь угнетающе, незаконных средств я никогда не пробовал, но неизменно интересовался старателями органики: Де Квинси, Бодлер, Уоллес, Венечка Ерофеев, Баян Ширянов, малолетняя героинщица Кристина Ф. с вокзала Зоо в Берлине… И просто тихие алкаши наподобие Ремарка… Их описания опьянений неконкретны и размыты: «я просто почувствовал себя хорошо», «меня словно ударили доской по затылку»… Свидетельства сводятся в основном к констатации сопутствующих обстоятельств: «сварили винт», «вмазался», «украл», «постоянно чешется», «и немедленно выпил», «спрятал между труб». Яснее всего в описаниях выходят боль, деградация и обреченность: можно подумать, что люди связываются с искусственным раем лишь для того, чтобы как можно скорее оказаться во вполне естественной преисподней, откуда нет спасения. Наркоманка из Зоо, сбежавшая от зависимости на 20 лет спокойно говорит, что героин никого не выпускает, и она на каком-то повороте судьбы, влюбившись в товарища по несчастью, снова взяла в руки шприц. Уоллес лезет в петлю после отказа от антидепрессантов… Пользователь ясно помнит лишь моменты страдания – ломку, посаженную печень, вздутый водянкой живот, комнату с замызганным матрацем… Последствия… Само опьянение – это пустота, цезура, промежуток. Море спокойствия в архипелаге боли. Но наркотик – общая причина и моря, и архипелага.