Татьяна Лебедева - Липовый ветер

Я присела рядом на полосатую козетку:

– Пусть Алекс погуляет, посмотрит мебель, он тоже основательный.

– А что же вы тут ищете?

– Да все. Мы только что приехали в совершенно пустой дом. Пока у нас есть только кровать и стол из «Икеи», а все остальное надо покупать. Ну расскажите же, вы с мужем переехали из другого города или просто купили дом и обставляетесь?

– Да, мы переехали. Из Москвы. И сняли дом.

– Очень интересно. Так вы балерина?

– Да нет, не балерина, к сожалению. Я только что закончила институт. И еще не успела никем стать. Вот замуж только успела выйти, а больше ничего.

– Анечка, это же чудесное начало: у вас высшее образование, очаровательный муж, новая страна, новый дом. Вы можете делать буквально все, что захотите. Я поздравляю вас!

С Эсфирью Михайловной мы созвонились через несколько дней, чтобы обсудить, когда мы сможем встретиться на ужин в ресторане – вчетвером. Говорили долго. Она расспрашивала о нас и с удовольствием рассказывала о себе и о Боре.

Они москвичи, то есть бывшие москвичи. Уехали из Москвы в семидесятые, сразу после смерти Бориного отца. К тому времени Боря уже закончил медицинский и интернатуру. Эсфирь не хотела эмигрировать, но решила, что для Борьки будет лучше жить в Америке: отца уже не было, и особых связей не осталось, чтобы продвигать молодого хирурга по карьерной лестнице. «Ко всему прочему, Анечка, вы же понимаете, мы люди еврейского происхождения, а это предполагало разные осложнения. Борин отец был известным скрипачом, у него в знакомых было множество знаменитостей в Союзе и в мире, но все музыканты, не врачи. А он мечтал, чтобы Боря использовал весь свой потенциал в профессии врача. К тому же многие друзья отошли от нас, у них свои заботы и свои семьи, кому нужны чьи-то сын и жена, когда ответных услуг от них еще долго не дождешься. Правда, был один – самый близкий друг мужа, они были почти братьями, – который любил Борю как родного. Он очень известный человек, знаменитый альтист. Но, на беду, у него самого были серьезные проблемы с советской властью, и он с семьей был выдворен из страны, обосновался здесь, в Вашингтоне. Именно с его легкой руки мы и отправились в эмиграцию. Он нам очень помог».

Я смотрела на нее во все глаза, достраивая картинку, читая между строк, подставляя имена и даты. Как же ей, должно быть, одиноко здесь, если она так охотно со мной общается. Фира ведь не говорила по-английски, совсем, кроме «здрасьте-спасибо», она ничего и не могла сказать. Ну еще «ай лав ю».

Так у меня появилась подруга.

– Как ты думаешь, сколько ей лет, ну примерно? – спрашивал Алекс.

– Не знаю. Семьдесят? Если Боре хорошо за сорок, то ей где-то шестьдесят пять или шесть. Или что-то около.

Я называла ее Фира Михайловна, ей это, мне кажется, нравилось. Очень скоро я рассказала ей свою жизнь, что было, в общем, нетрудно. Мы довольно редко встречались, но по телефону говорили часто и подолгу. Однажды Фира пригласила нас в гости. Жили они в недалеком пригороде, в красивом доме рядом с Массачусетс-авеню. Фира Михайловна провела нас в гостиную и усадила в круглые замшевые кресла. В доме все блестело, сияло и пело. Не только классическая музыка из тихой колонки, а и вся мебель и убранство. На стенах много фотографий. Юный Боря в белом халате со стетоскопом, руки в карманах, на лице строгость. Боря во фраке у рояля, рядом два пожилых музыканта, скрипач и альтист, они уже расчехлили инструменты, но играть не начали, только разговаривают о чем-то смешном и приятном.

– Это Борин отец и наш друг, альтист, я вам рассказывала.

– Да-да, я его узнала.

В гостиную входит Боря, не во фраке, но в костюме с галстуком, несет бутылку с вином, разливает в четыре бокала. Фира говорит:

– Боря, может быть, Анечка не будет пить вино, надо же спросить у человека.

– Да, я не буду.

– Вы совсем не пьете вина?

– Я обычно пью, но пока мне нельзя

Фира улыбается мне и подмигивает:

– Еще месяцев семь нельзя, так ведь?

Я смотрю в изумлении:

– Откуда вы?.. Когда же я успела сказать?

– Ну что, разве все нужно говорить? Я сразу поняла, как вы в дверь вошли, у вас такое сияние на лице!

Однажды случилось ужасное. Алекс уехал в одну из своих военных командировок. Я так не хотела, чтоб он ехал, но отговаривать не стала, знала, что для него это важнее всего. Он любил свою работу именно из-за таких поездок. Тогда шла война в Югославии, и Алекс должен был ехать на фронт, была его очередь освещать события из «горячих» точек. В такие командировки отправляли именно молодых бездетных журналистов. Учитывая, что у нас через три месяца должна была родиться дочь, это, скорее всего, была его последняя такая поездка. Он собрался за час, сказал, что уезжает максимум на неделю, и отбыл. Я даже не поехала в аэропорт, он настоял. Долетел до Белграда, сразу позвонил и обещал впредь звонить каждый день. Это обещание было совершенно выполнимо даже в те времена, когда мобильный телефон еще был редкостью, потому что военные корреспонденты возили с собой спутниковые телефоны для связи со штабом в любых условиях, из любой географической точки. Тогда они были огромные, как чемоданы. Я спокойно легла спать.

Алекс не позвонил ни завтра, ни послезавтра. Он просто пропал. В вашингтонском офисе не могли ничего сказать, настойчиво советовали не волноваться и обещали сообщить, как только будут новости. В парижском офисе тоже ничего не могли сказать, но связали меня с бюро в Белграде. А там я и узнала, что от Алекса никто ничего не слышал уже более суток.

Я засобиралась в Белград. Звоню в авиалинии, чтобы купить билет, жду полчаса на холоде и слышу второй звонок. Это Фира звонит, потому что «ей что-то неспокойно». Она меня отговорила лететь немедленно, просила подождать до утра. Я согласилась, решила, что с утра первым делом поеду прямо в аэропорт и буду брать билет уже там. Глубокой ночью позвонил начальник Алекса и сообщил, что его нашли в хорватском военном госпитале. И что за ним уже полетели сотрудники из парижского офиса: им поближе. Я не отправилась в Хорватию только потому, что меня насильно удержала Фира, она сидела на моем новом диване и держала меня за руку. А Боря носился вокруг.

Алекс прибыл из Хорватии две недели спустя. Там он лежал в госпитале, в котором было три стены вместо четырех: одну разбомбили совсем недавно, месяца два назад. Операции там продолжали делать, используя самогон вместо анестезии. Вот и Алексу зашили дырки на лице и вставили на место ключицу, а когда он очнулся, увидел, что на него идет снег. Потолок тоже только частично уцелел. Из-под снега Алекса эвакуировали в парижскую больницу, где была настоящая операционная для ремонта повреждений второй очереди. Несмотря на французские каникулы, выходящий из самолета Алекс выглядел неважно. При ранении его лицо довольно сильно пострадало, уж не говоря о переломанных костях и гематомах по всему телу.