Татьяна Юдина - Дорогами Победы. 1945—2020. Международный Союз Писателей

Колыбели – купели – воронки —
шаг ускоренных курсов бойца.
Вы мудрели, послав похоронку,
жгла махорочная хрипотца.

Как сквозь марлю – кровавые пятна,
смерть сквозь веки ложилась на сны,
но погибшего звали обратно,
из окопа – за парту бы с ним.

А когда наяву вы вернулись,
зря казалось, что юность пришла:
на болоте вы с ней разминулись,
через сорок лет догнала…

«В многой мудрости много печали…»
Есть печаль умаления сил.
Ну а ваши печали – в начале,
их трёхтонки бортами качали,
увозя в наступающий тыл.

По-мальчишески веруя в братство,
в младших братьев с тревогой смотря,
к пенсионным годам – не богатство,
вы скопили листву сентября…

Он был полковник кавалерии,
осёдланный большой женой.
Глаза голубеньким горели,
как недопитое вино.

Усы, ковры и разговоры,
дом и снаружи, и внутри
напоминали цветом порох,
но тот, который не горит.

Подмоченный вином отставки,
скрывая это предо мной,
он показал штыки и шашки,
объединённые стеной.

Но на ковре, как на картине,
я видел лишь одну деталь:
сиянье ножен чёрно-синих,
скрывающих густую сталь.

И я рванул эфес рукою —
мальчишка, слабенький щенок,
я жаждал тяжести и крови!..
Но был обломанным клинок.

Почти у самого эфеса
кончалась стали полоса,
и не было у сабли веса,
и крови не просил тесак.

Потом знакомство продолжалось
ещё, казалось, целый день.
Но я свою не прятал жалость —
я был безжалостен совсем.

А он станочки и тисочки,
пивные кружки и фарфор —
трофейный гонор худосочный —
мне демонстрировал в упор.

В дождливом дворике пустынном,
десятилетья сбросив кладь,
он выстрелил из карабина
и дал к плечу его прижать.

Мелкокалиберка, подделка,
небоевой, невзрослый пыл…
За это пожалел отдельно
и больше в гости не ходил.

Выжив, больше не помнят войны белорусские битые ели
и Днепром отмытый от крови санитарно-белый песок.
Это сами создали мы:
хрестоматийные складки
до сих пор долгополой шинели
и гранит повторяемых памятью
никогда не рыдающих строк.

Но скажи, ветеран, что тебе это чуждое имя?
Чтоб навеки созвучием раны к себе притянуть?
Сорок жизней пройдёт, на посмертной твоей годовщине
этим цезарским словом тебя не дадут помянуть.

Пусть умелец меча называет себя ветераном,
уставной отставник вспоминает прославленный путь,
ты – забыл уже, как неумелым, решительным, рваным
швом сапёрной лопатки зашивал европейскую грудь.

Ты участник, но не ветеран. Пенсионы тебя не кормили.
Молодою ладонью гимнастёрку обжав под ремень,
отскоблив сапоги от германской прилипчивой пыли,
ты вернулся туда, где лежала Россия во мгле.

И – в атаки, осады, обходы, котлы, окруженья,
продолжая движенье, ты сорок веков штурмовал
чаще – план, реже – быт, потому что, при всём уваженьи,
ты колбасную очередь с пулемётную не уравнял!

Вы – солдаты войны, керосинок, учебников, жизни,
добровольцы труда, рычагов, авторучек, лопат.
Сорок жизней пройдёт, и на вашей заслуженной тризне
Этим словом наёмным никогда вас не оскорбят!

Что кричала кукушка из яркой твердыни,
из отточенных листиков,
крепости
оперённых ветвей?
Что собой защищается жизнь
даже в этой бесхатной Хатыни,
что гранитное эхо
от птичьего крика
живей.
Что кричала кукушка в пустынной гордыне,
своим слабеньким горлышком,
птичьей кровью своей?
Что живёт её сын,
потому что надёжно покинут,
что не бросили люди
и мёртвых своих сыновей.
Что кричала кукушка
белорусской холмистой долины,
поминальному звону
подражая в своей чистоте?
Что напомнить хотела:
былую свистульку из глины
или прятки —
на сегодня забытые игры
приехавших с нами детей?
Что считала кукушка —
обратное время от ныне?
Но обратный отсчёт
ракетному пуску нужней,
что нас ждёт впереди?
Неужели не хватит Хатыни
или тысячелетий,
в которые мы не забудем о ней!

Узнаю, что война, и в ужасе замру.
Но ум не сможет с этим фактом сжиться,
И на пол упадёт из ослабевших рук
Какая-то случайная вещица.
Ворвётся вой сирен в открытое окно,
А небо сразу грозно почернеет,
Как будто это кадр из старого кино…
Но в жизни будет тише и страшнее.
Сначала разозлюсь: чей это дикий бред?
Каким уродам захотелось бойню?
Схвачусь за телефон: мой сын! Не надо! Нет!
Я не хочу! Мне даже думать больно!
И дочери звонок. И долгие гудки.
И каждая секунда будет драмой.
Пружина в голове. Сжимаются витки,
И будет взрыв, когда услышу: «Мама!»
И осознаю вдруг, что все мои слова
Становятся зловещим ритуалом.
И буду звать к себе, и буду сердце рвать,
Что позвонить – невыносимо мало.

Потом в немой тиши придёт бессильный гнев:
Кто смел разрушить жизнь мою и планы?
Будь проклят Богом он!
…А солнышко в окне
Зияет свежей воспалённой раной…

О чём ты плачешь, ветеран?
Быть может, вспомнил бой кровавый,
Где погибал не ради славы.
На тех полях степные травы
Колышут новые ветра.

А может, сердце рвёт печаль
О павших в беспощадной битве.
Их имена в свинце отлиты.
И может быть, о них молитву
Беззвучно шепчешь ты сейчас.

Сжимаешь старенькую трость,
Прижав к глазам платок измятый.
О чём мечталось в сорок пятом,
Когда ты снял шинель солдата?
И всё ли, как хотел, сбылось?

За мир сражался на войне,
Не зная, что потом в Афгане
Сынок твой младший будет ранен.
И будет выживать на грани.
А правнука убьют в Чечне.

Я не найду достойных фраз.
Слова сейчас так мало значат!
Я и сама с тобою плачу.
Ты так мечтал прожить иначе!
Седой солдат, прости ты нас!

Ветеранов войны
До обидного мало осталось.
Кто-то полностью лыс,
кто-то с шапкой густой седины…
Вам от громкой победы
нужна была самая малость:
Чтобы вашим потомкам
вовек не увидеть войны.
Но проходят года,
и развеяны ваши мечтанья.
Мирной жизни уже
не достанется вашим сынам.
Снова Марса звезда
отправляет их на поруганье —
Как проклятье звучит
это горькое слово «Афган».