Константин Уткин - Суррогатный мир

– Ну, за яйца – не дав опомниться, заявил Ларенчук и, молниеносно налив себе полную рюмку, опрокинул ее в рот. Спасенный посмотрел на него с любопытством и спросил.

– Мой дорогой друг, а какое, простите, отношения имеют яйца к нашему необычному знакомству? Я понимаю, что несколько погорячился с оздоровлением, но, понимаете ли, надо быть здоровым, чтобы продолжать радовать…

– Если ты яйца отморозишь, то нечем тебе будет радовать своих баб. Я смотрю, ты на баб падкий, а? Раз в прорубь полез?

По лицу спасенного мелькнула какая-то тень, подобие судороги, но он сдержался и даже изобразил некоторый интерес к собеседнику.

– Позвольте представиться – Пуськов. – Михаил Пуськов. Да что ж это такое!!!

Воскликнул он, страхивая со свитера крошки винегрета… Ларенчук, замерев на несколько секунд и налившись свекольной багряностью – причем в пьяных глазах плясали черти – фыркнул закуской и заржал так, что гул затих…

– Пусь… Пусь… Михаил Пусь… Михаил – повторил он важным басом и завыл, стуча кулаком в ладонь… – Пусь… ков… Михаил!!! Пуськоооооов…

Михаил смотрел на него с плохо скрываемой брезгливостью и даже сделал попытку встать – но какие-то тайные намерения удержали от этого шага. Уйти было бы правильно – какой смысл наблюдать за истерикой хмельного плебея, но для начала плебея следовало осадить.

– Ну-с, уважаемый товарищ, вы, наконец, можете говорить? В таком случае, не могли бы вы быть столь любезны объяснить, что вызвало в вас такие пароксизмы смеха? Неужели моя фамилия?

Ларенчук вытирал слезы и мясистых щек и всхлипывал. Он то ли кивнул в ответ, то ли покрутил головой отрицательно, но Пуськову этого хватило.

– То есть вы считаете себя вправе смеяться над фамилией, которая известна всей стране? Потому что ее носит создатель великих стихов, которые наш народ поет вот уже двадцать лет? Поет, пел и будет петь, я не побоюсь некоторой пафосности, но продолжаю это утверждать.

Пуськов, когда хотел, мог выглядеть значимым и солидным – в голосе его скрежетал металл, выдвинутый подбородок приобрел каменные очертания, маленькие глазки застыли, пронзая забывшего свое место плебея ледяным презрением. И Ларенчук, меньше всего ожидавший такого поворота, справился с судорожными всхлипами и пробормотал.

– Ну что ты, друг, встал, как хер перед мокрой щелью… ты как этот… как его… Бонд… Мишка Бонд… тьфу… Джеймс Пуськов…

Петя хрюкнул, готовый разразится очередным приступом хохота, но Пусков ментроским тоном спросил.

– Белый слон?

Ларенчук уставился на него так, как смотрел час назад – как на колотящегося на морозе возле проруби сумасшедшего.

– Что- Белый слон?

– Ты знаешь такую песню – Белый слон?

– Ну, слышал.

– Она тебе нравиться?

– Ну, нравиться.

– Так вот. – Пуськов расправил плечи и чуть-чуть повернул голову, чтобы принять выгодный ракурс. – Так вот. Эту песню написал я.

Ларенчуку показалось, что пьяные выкрики, сливающиеся в один сплошной гул, стали тише, и пахнуло свежим ветром, уносящим густой табачный туман. Но и свой восторг, и свое недоверие он выразил одним лишь емким словом.

– П….шь.

Пуськов посмотрел на него так, как преуспевающие люди смотрят на смердящего возле перехода бомжа – с сожалением и брезгливостью. У Ларенчука слова застряли комом в горле. Лгун так смотреть не может.

– Вы? Это написали вы? Так это… а прорубь?

– Ну, ладно. Не надо так бурно реагировать, мой дорогой друг. Я привык, что это шокирует обычных людей… ну, что, что автор великого шлягера вот так ходит по улицам… даже – он не торопясь допил пива и, вытирая белые пенные усы, закончил – даже пиво вот пьет. Верь мне. Это действительно я.

– А… прорубь? – повторил Ларенчук. Другую информацию его мозг отказывался выдавать.

– Ну что – прорубь… – снисходительно проговорил Пуськов – ты не представляешь, мой дорогой поклонник, как важно для талантливого автора здоровье. Ты даже представить себе не можешь, как меня травят. Как меня ненавидят. Как мне все эти сволочи завидуют. О, как они мне завидуют…

– Я бы тоже завидовал – честно признался Ларенчук, наливая, выпивая и снова наливая. – Нет, ну это надо же… расскажи кому – не поверят. С самим автором Белого слона водку пью… а вы можете мне автограф дать? А вы можете меня с Калининым познакомить? Ведь это Калинин Белого слона спел? Михаил… как вас по отчеству?

– Ну, зачем уж так… по отчеству… – небрежно отмахнулся Пуськов – зови меня просто – Михаил. Я же народный поэт.

– Вот – поднял Ларенчук указательный палец. – Точно. Ты народный. И Калинин народный. Помню, у меня жена даже плакала, когда Белого слона слушала.

Ларенчук вдруг сморщил лоб, закрыл глаза и тоненьким голосом затянул…

«Я хотел въехать в реку на белом слоне,

Но слониху мой слон захотел по весне,

Из кустов попугай покосился, стервец,

И в кусты белый слон убежал как беглец»

Из-под смеженных век вдруг выкатилась слеза и юрко исчезал в щетинистых усах. Ларенчук перевел дух и продолжил заунывно.

«Белый слон, белый слон ускакал от меня,

Белый слон, белый слон, вот такая фигня.

Я по джунглям хожу, я по джунглям брожу.

На слона своего я обид не держу»

Пуськов сложил руки на груди и весь окаменел, слушая. Иногда он морщился, поскольку тоненький голос Ларенчука не мог покрыть разнобойного шума отдыхающего люда.

«Я слоненка кормил, как котенка, с руки,

На макушку ему надевал васильки,

И не ждал, что мой слон сбросит в реку меня,

И умчится изящно в сияние дня»

Припев Ларенчук пропел неожиданно чисто и громко – так что сидевшие за соседними столами люди прислушались и кое-кто подхватил. В такт мелодии качался прокуренный воздух подвала – «На слона своего я обид не держу…»

«Попугая поймаю и выдеру хвост,

Это он сглазил счастье мое, вот прохвост,

А потом я поймаю слониху в лесу,

И отдам на слоновью ее колбасу»

«Бэлый слон, бэлый слон…» Заревел вдруг над ухом Пуськова огромный небритый кавказец с убийственным русским перегаром.

«Ускакал от меня» Тонко, как циркулярная пила, взвыл Ларенчук.

«Я сижу на слоне, я грызу колбасу.

Как же тихо в осеннем прекрасном лесу.

Мы как братья, в прекрасную реку войдем.

Только слон мой и я. Со слоном мы вдвоем»

Пуськов склонил голову, уставясь на сложенные на груди руки, чтобы не предательский блеск не выдал обуревающих его чувств. Это был триумф, это было давно забытое счастье. Конечно, небритый кавказец, громоздкий, как гора, придавивший волосатыми лапами плечи Петра, не мог сравниться с рукоплещущим залом, но все же…

«Белый слон, белый слон, он ко мне прибежал,

Он опять, он опять, он ко мне прискакал.

Не нужны нам слонихи, нужны нам друзья.