Константин Уткин - Суррогатный мир

Даже щелчки, которые возобновились сразу после поднесения лекарства, стали восприниматься Ларенчуком именно так, как и должны были – щелчками компьютерной клавиатуры.

Через несколько минут похмельная смерть отступила и горизонты очистились. Ларенчук протер глаза и сел на кровати, чувствуя себя не то чтобы уверенно, а вполне себе бодро и свежо.

Первое, что бросилось в глаза – голенастые бледные ноги, торчащие из семейных трусов кокетливой голубой расцветки. Ноги был согнуты в коленях и растопыренными пальцами крепко упирались в пол. Потом – рубаха, рубаха розовей фламинго. Сбитый на бок ярко-зеленый галстук. Лицо – в свете монитора оно имело зловещий бледный вид, а всклокоченные волосы, шепчущие что-то гневное губы и впившийся в экран взгляд делали его совершенно безумным.

Ларенчук удивился – неужели этот человек только что сделал благородное, а главное – разумное действие, принеся умирающему с похмелья другу пиво? Со стороны казалось, что человека за компьютерным столом не волнует ровным счетом ничего. Вот сравняй атомная бомба город за окном – он и не заметит зловещего гриба и рухнувших стен. Главное, чтобы соединение не прерывалось.

Осмотрев хозяина и слегка подивившись на столь странное времяпровождение, Ларенчук осторожно огляделся. Со стены, с яркого плаката скалил лошадиные зубы Калинин. Внизу, обмирая от восторга и уважения, Ларенчук прочитал знакомую фамилию – Пуськов. Покосился на чудика за компьютером, поскреб затылок и пригладил усы – тихо, тихо, не надо мешать тонкому процессу творчества. Может быть, именно в этот момент в гениальной голове родятся новые гениальные стихи для гениальных песен?

Чудик же клацнул зубами от избытка чувств, разразился пулеметной очередью щелчков – и вдруг со странной ухмылкой повернулся к Ларенчуку.

– Одного добил. Петенька, если бы ты знал, мой хороший, мой спаситель, мой дорогой друг – если бы только знал, милый мой, как их там много. Как мне не хватает, поверь, как мне необходимы настоящие друзья. Посмотри – ты видишь, сколько их тут?

Оторопевший Петенька не нашел ничего лучше, как поскорее допить пиво – и кивнул, отдуваясь и утираясь.

– Да – кивнул он, мужественно подавив отрыжку – их очень много. А… кого?

– Завистников. Троллей. Клакеров. Агентов иностранных разведок, готовых на все, чтобы уничтожить Россию, а главное – разгромить русский язык. Мы с тобой – если, конечно, ты мне друг, а не случайный собутыльник – встанем плечом к плечу на пути этих бешеных собак… на дорого этого проклятого бешеного собачника… и не дадим разрушить наше все. Нашу поэзию.

Тут бы слинять потихонечку Петру Ларенчуку, исчезнуть бы, сославшись на работу, семерых по лавкам и жену с занесенной для воспитательных целей сковородой. Но Пуськов обладал какой-то нездоровой харизмой, каким -то странным влиянием на ослабленный похмельем организм – и Ларенчук сидел на диване в мятых штанах и несвежей футболке, с тоской предощущая приближение второй волны похмелья. Сил удрать не было. Оглушенный весельем мозг отказывался принимать информацию. Но это не интересовало Пуськова – он продолжал вещать, умудряясь регулярно поглядывать в монитор.

– Ты что думаешь, мой новый, но верный – я не смею в этом сомневаться – друг? Ты думаешь, что все так тихо, все таки шито-крыто? Ну нет, ни в коем случае. Идет страшная борьба – борьба за души. Мы, светлые поэты, ежесекундно испытываем мощнейшее давление со стороны темных сил.

Вот это Ларенчук вдруг ощутил на себе – темные силы поднялись откуда-то из глубины тошнотой, и комната вместе с велеречивым хозяином покачнулась вбок.

– И поэтому нам, посланцам Золотого Века поэзии нужно держаться вместе. Нужно быть готовым к самым гнусным обвинениям, самым подлым подставам, самым грязным оскорблениям… на самые великие стихи, по которым – я не побоюсь этого слова – наши дети будут учить историю.

Ларенчук хотел было возразить, что, по идее, дети должны учить историю по учебникам истории, но уж больно значительно смотрелся поэт в розовой рубашке и ядовито-зеленым галстуком. Цвета, бросаясь в глаза, словно предупреждали – осторожно, животное опасно. Ларенчук знал из передачи, что самые опасные твари природы так предупреждают потенциальных агрессоров.

К тому же темные силы все сильнее покачивали мир и требовали продолжения банкета.

Пуськов же тем временем, оттолкнувшись ногой, прокатился через комнату на кресле к хорошему, старому, надежному, довоенному серванту, вытащил из его недр светло-коричневый футляр, из него – электробритву цвета слоновой кости, легким движеним ступни направил кресло обратно к компьютеру – и, нащелкивая по клаве одной рукой, другой стал немилосердно размазывать и сдвигать кожу щек.

– Простите, Михаил…

– Просто Миша. Без официоза, мой друг…

– Миша. Мишенька. Мне плохо, Мишенька, мне очень плохо…

Ларенчук хотел добавить, что мало одной кружки пива больному человеку, очень мало, но не успел.

– На кухне в холодильнике – невнятно, потому что брил подбородок, сообщил Михаил. – И пожрать что-нибудь погрей.

Ларенчук, уже направившийся к кухне, слегка помедлил, удивленный мгновенной сменой тона – от возвышенного до приказного, но, решив, что у поэтов все не так – решил не обращать внимания. Тем более что странностей за прошедшее время хватало с лихвой.

Петр осторожно покосился на знаменитость – еще не хватало попасть к этому товарищу в служанки – но, решив не отказываться от дармовой еды и, наверняка выпивки, от которых люди в его положении отказываться не должны. Знаменитость же, похоже, отдав команду, напрочь забыла о самом присутствии Петра. Пуськов сидел, опять впившись в монитор красными слезящимися глазами и бормотал что-то про себя, бормотал. Ларенчуку стало жутко. Ему вдруг показалось, что рядом с ним находится совершенно больной человек, который не в состоянии отвечать за свои действия. И спорить, конечно, с таким опасным соседом не приходилось.

Холодильник – кошмар холостяцкой жизни Ларенчука – возвышался в углу кухни серебристым айсбергом. Такие вещи всегда вызывали у Петра странные ощущение одновременно робости и вожделения. Он боялся даже приблизиться к этому страшному монстру, не то чтобы открыть его и что-то приготовить. Не надо смеяться, дорогой читатель. Это для вас. Волков, выросших в городских джунглях, впитавших в себя с молоком матери азарт борьбы, это кажется смешным. Для Ларенчука же это было проблемой номер один. Он боялся не самого холодильника, не надо представлять его таким уж дикарем – нет, он боялся, смертельно боялся его содержимого. Там по его мысли, должны были находиться самые страшные, дорогие и вкусные яства, которые только может представить себе человек.