Александр Волков - Заметки на собственной шкуре

Осмотрелся завклуб вокруг себя. Всё ли готово? Перечитал еще раз список свой. Помост. Трактор. Когти. Чучело. Призы. Всё вроде. Ничего не забыл. Надо еще музыканту хвоста накрутить, чтобы не расслаблялся. Всё готово. Лишь бы погода завтра не подвела.

Нет! Не хочу я быть синоптиком! И не уговаривайте. Лучше сразу удавите. Это ж сколько проклятий каждый день сыплется на их головы со всех уголков страны! В одном месте они людям пообещали солнечные дни на сенокос, а пошел дождь. В другом наоборот. Человеку пообещали дождь – он и нажрался с утра. А в небе ни облачка. Куда его, скотину такую, на покос?! А кто виноват? А синоптик и виноват! Вот и завклуб Михалыч начал материться в воскресенье еще часа в четыре утра, когда услыхал за окном звуки метели. А когда вышел на крыльцо, уже и материться смысла не было. К метели добавились градусов тридцать мороза! Вот тебе и проводили зиму. А ведь обещали вчера по радио. Клялись. Минус пять будет, вот увидите. И ветер будет совсем-совсем слабый, мамой клянусь! Вот тебе и минус пять.

И побежал Михалыч чуть свет по деревне к трактористу. Еле достучался. «И в выходной покоя никакого, твою мать», – ворчали из-за двери в темноте. Кого черт принес? Да понимаешь, Митрич. А чего мне понимать?! Башка после вчерашнего раскалывается, да ты тут еще. Чего опять? Дак это. Разгрести бы у клуба. Метет нелегкая, чтоб ей. Знаешь что, Михалыч? Знаю. Вот и принес. Тещина. На орехах. Градусов сто. С гаком!

Вот так начался праздник проводов зимы для завклуба Василия Михалыча и всех его подчиненных, от худрука до кочегара. Пока бульдозер разгребал нанесенный за ночь снег, сам Михалыч, вооружившись монтерскими когтями, залез на высоченный столб и развесил там призы, от кирзовых сапог и до надувного матраца. Ветер при морозе в минус тридцать. Не знаю, как там на станции «Северный полюс-13», но в Сибири это тоже хорошего мало. Какой, к черту, праздник? Работники, конечно, пришли все до одного. Они на работе, куда денутся. А зрителей как ты затащишь? Пришли певуньи-бабушки из вокальной группы. Этим лишь бы петь. Хоть на Северном полюсе, хоть на Южном. Отдал им Михалыч припасенное средство от мороза. Молодые музыканты сами по себе разогреваются в углу. Прошла, дефилируя, королева бала – огромаднейшая Марь Ванна Ханаева. «Я не красива – я чертовски мила!» – прокричала она свой жизненный девиз куда-то в метель и пургу, подтвердив тем самым легкое подозрение Михалыча насчет средства от мороза. Ей-то зачем? Она ж не поет. Ох, Михалыч! Не торопи события, дружище!..

А в клубе тепло. И выходить не хочется. Пришел, отплевываясь и отряхиваясь, верный боец парторг. Тоже никуда ему не деться. Партия сказала: надо! Ох и мороз! Тридцать два! Чего делать будем? А чего делать? Провожать зиму будем. Столько сил потрачено! Призы куплены. На столбе уже висят. Чучело зимы приготовлено. Вон и канистра с бензином стоит, воняет. Водка уже наполовину выпита. Я их что, этих бабуль, зря поил, что ли? Собрал завклуб свое войско для последнего наставления. Все в сборе? Вперед робко шагнул худрук: Митрофановны нету, Василь Михалыч. Приболела, говорят. Замена нужна. Две ее песни надо заменить, а некем. Та-а-ак. Началось! Ты мне предлагаешь спеть, что ли? Так я тебе выдам, ты знаешь. Обоих нас с тобой после моего пения попрут к чертовой матери отседова. Может, Марь Иванна? Она как-то пробовала. А Марь Иванна, услыхав эти слова… У нее аж дух захватило! Стоит вся такая, как купчиха на картине художника Кустодиева. Или прям как девочка с персиками. Только вместо персиков кулаки пудовые сжимает. Словно всю жизнь ждала она этого звездного часа. А чего? Я могу! И по ее нетвердому голосу стало ясно, что она «могет». Помните, я тогда на крестинах у Кошкиных? Помним, Марь Иванна. Вся деревня помнит. Рады бы забыть. Иди гримируйся-наряжайся. Споешь свою «Субботею». Ту, что у Кошкиных тогда. Только без матюгов! Может, и не побьют на этот раз.

А тут и буфетчица заскочила погреться. Хоть бы кто один пирожок купил. Четыре стола нагрузила, идиотка! А народ-то хоть есть там? Бабушки-певуньи уже топчутся в нетерпении у выхода. Ага. Полно! Целых восемь человек. Да ребятишек штук десять. Ахшланг! И какой идиот в такую погоду праздники устраивает? Глянула грозно в угол, а там стоят парторг с завклубом, помалкивают. С ноги на ногу переминаются. Глаза в пол. Вроде как бы ни при чем.

Ну чего? Начинаем? Вышли артисты из теплого клуба. Взобрались на помост. Мама р о дная! Ветер с ног сдувает. Где-то в снежной пелене прямо перед помостом стоит стайка зрителей-челюскинцев, сбившаяся в кучу, чтобы не замерзнуть окончательно. Ну чего? Поехали? И поддатые бабульки-певуньи выдали для начала «Ох, снег-снежок!» и «Виновата ли я», а потом, соответственно, «Ой, мороз-мороз» и лихую «Три белых коня» с визгом-свистом, притопом-приплясом. Вроде как стало веселей. А тут еще и Кошкин-старший завернул «Выйду на улицу». Да так он выдал эту песню, что малочисленные зрители кинулись в пляс – то ли от азарта, то ли от безысходности, то ли для сугрева. И, видя такое дело, поменял худрук тут же программу всего праздника. Прямо на ходу поменял. Сделав как бы антракт: опять же для сугрева в теплом клубном кабинете приняли очередную дозу спиртного. А зрителям в это время было предложено попытать счастья в лазании на праздничный подарочный столб.

Много чего видела сибирская земля-матушка. И нашествие Батыя. И освоение ее, Сибири, Ермаком. И бесконечные замерзающие колонны декабристов. Но… Но чтобы… Но чтобы в метель и в пургу, в тридцатиградусный мороз, сибирский мужик в одних трусах в светлом уме и при памяти полез на какой-то столб за надувным матрасом!.. А когда, встреченный, как герой-папанинец, этот мужик, хлебнув тут же из фляжки, полез уже за сапогами непонятно какого размера, то… То, казалось, сама погода смилостивилась, и выглянуло солнышко. Сначала робко-робко. А потом уже заиграло всеми своими цветами на перламутровом снегу. И под общий эмоциональный всплеск на помосте появилась Марь Иванна!

«У нас но-о-о-онче суббо-о-оте-э-эя-а-а-а-а-а». Вот с таким же примерно гулом взлетал Ил-62 в моем детсте с нашего аэродрома каждые шесть часов что днем, что ночью. «Э-э-э-э-эххх!» Рявкнула громободобным басом. Наверное, вот таким же вот басом в романе «Двенадцать стульев» Воробьяниновская теща раскачивала чугунную люстру. А Марь Иванна раскачивала этим басом невидимую чугуняку над толпой зрителей, испуганно шарахнувшихся куда-то в сторону. «А на за-а-автра воскре-е-е-есенье-э-э-э-э». Казалось, что ее голос, усиленный динамиками, был слышен не только по всей деревне, но и в знаменитом фестивальном итальянском Сан-Ремо. «Э-э-э-э-эххх!» Зрителей не спасали от этого ужаса даже завязанные шапки-ушанки. Перепуганные ребятишки забились от страха под помост. А Марь Иванна, огромная в своем пальто, как мультяшная Черная Гора, засунув от холода руки в карманы, накренившись вперед, как идущий в последний бой красноармеец, раскачиваясь на ветру, как средневековый баобаб, в огромных серых ромки-ханаевских кочегарских валенках с галошами, подпоясанная разноцветным кушаком толщиной чуть поменьше каната, в торчащей по сторонам своими ушами мужской шапке-ушанке и… Апофеозом всего этого великолепия был красный кокошник. Привязанный к подбородку Марь Иванны синей изолентой. (Кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда!)